Польша была велика главным образом тем, что оставалось от прежнего величия, но новых мыслей она уже не производит. Вымирают последние поэты золотого века: славный переводчик «Освобожденного иерусалима» и «Неистового Роланда» Ариоста, Петр Кохановский (ум. 1620), возвышенный и глубоко религиозный Каспер Мясковский (ум. 1622), лирический Симон Зиморович (ум. 1629), и их ряд замыкает более крупный по своему поэтическому таланту Матвей Казимир Сарбевский (ум. 1640), иезуит, который в своих одах бросает отечественный язык и, подражая Горацию, ищет лавров при папском и императорском дворе. Еще славится лагерный проповедник Фабиан Бирковский (ум. 1636), который ни по своим политическим взглядам, ни по красоте языка не может равняться со Скаргой. Нашелся
еще один историк, епископ Перемышльский, Павел Пясецкий (ум. 1649), который представил историю пагубной политики Сигизмунда III и иезуитов во всем её ужасе, наконец при самом конце золотого века еще блестели, как всегда и везде, юристы: Дрезнер, Бурзиуш, Чарадзкий, Завацкий, и с ними окончательно пала польская сигизмундовская цивилизация.
Зато возобладали три новые направления. Нельзя сказать, какое из них было пагубнее.
Одним из них была нетерпимость. Ею не воспользовались в XVI веке короли, как политическим средством для образования сильной правительственной власти, теперь ее взяли в свои руки необразованные и фанатические массы. В других странах нетерпимость имела и выгодные политические последствия, в Польше, несмотря на свои скромные размеры, она становилась только источником анархии и смут. Вся религиозная ревность иезуитов и Сигизмунда была недостаточна, польское правительство не могло уже взять в свои руки нетерпимость, так как шляхта, защищая своеволие, усердно защищала и свободу вероисповедания, и на сеймах поднимались страстные и активные голоса в защиту протестантов и православных. Уния восточной церкви, которая открывала такие политические перспективы, но без энергичной поддержки её силой правительства, не могла быть осуществлена, по тому самому никогда и не получила такой поддержки и не приобрела себе популярности. Нетерпимость существовала однако, но была делом единичных личностей, имела характер отдельных насилии и потому приносила только пагубные результаты. Иноверцы и диссиденты утратили поддержку сверху в глазах черни и воспитывавшейся в этом направлении школьной молодежи. Соборы иноверцев безнаказанно разрушались в Польше и Литве. Закрытие и отнятие восточных церквей униатскими епископами, хотя только спорадическое, имело характер бесправия и толкало православных в объятия Москвы, тем самым открывая ей влияние на восточные области. Закрывались славные и стоявшие на высокой степени развития протестантские школы и таким образом, уничтожая благотворное соперничество, ускорили падение школ иезуитских, которые до тех пор держались на своей высоте главным образом благодаря этому соперничеству. Одностороннее и преувеличенное стремление иезуитов к величайшей правоверности приводило их к тому, что они изгоняли из своих школ свободу мысли, скрывали от учеников заграничную научную литературу, сокращали древних авторов и совершенно устранили греческий язык и литературу, так как во всем этом могли скрываться начала неверия и ереси. Со всею яростью набросились теперь на всю реформационную литературу и без сожаления уничтожали принадлежавшия к ней прекраснейшие произведения XVI века, в 1627 году был произнесен первый приговор лишения чести за напечатание еретической книги и к этой религиозной цензуре, убивавшей самостоятельность мысли, вскоре присоединилась другая, еще худшая цензура, служившая шляхетскому легкомыслию и убивавшая всякую, даже историческую, истину. Эта цензура произнесла приговор, осуждавший Длугоша, запретила Гербурту печатать его и убила историографию, которая одна только могла еще открывать народу глаза на его о шибки и клеймить преступления и подлости единичных личностей. Человек очень трудолюбивый, но мало талантливый, Симон Старовольский, который в своих политических сочинениях («Голос о реформе Речи Посподитой» — Votum о naprawie Rzpltej. 1625, «Разговор священника с земледельцем» — Rozmowa plebana z ziemianinem. 1641, «Реформация польских нравов» — Reformacya polskich obyczajow. 1645-1646), карает ошибки народа, не поднимается до высшей политической точки зрения, а в исторических произведениях («Sarmatiae bellatores» 1681. ««Scriptorum polonicorum Hekatontas» 1627 и т.д.) оказывается неспособным ни на что более, кроме плоских панегириков. Станислав Любенский (Opera 1643), писатель не лишенный таланта и глубоких взглядов, рассказывая историю Сигизмунда III, устраняет из нее все что могло бы показаться нелестным для короля, церкви и сенаторских семей. Литература, не будучи в состоянии возбудить интереса своим содержанием, лишенная печати истины и мысли, старается импонировать возможно более искусственной формой, возникает мода макаронизма, т.е. перемешивания польских слов с латинскими, исчезает чувство истинной красоты и появляются громадные кучи панегириков, печатавшихся по случаю свадьбы, крестин, путешествия или погребения всякой более известной личности. В этих писаниях, представляющих массу непонятных бредней, особенно отличались иезуитские учреждения в честь своих благодетелей. Монополия иезуитов на поприще просвещения столкнулась однако со старой монополией государственного образования, которой пользовалась краковская академия. Когда иезуиты пожелали основать школы в самом Кракове, когда они начали хлопотать о приобретении титула академии для своих школ, познанской и львовской, краковский университет очнулся, не для того, чтобы реформировать себя и вступить в благородное соперничество с иезуитами, но чтобы удержать свою монополию высшего образования. Не было конца раздорам и спорам перед светскими и церковными судами, королем, сеймом, сеймиками и наконец папой. В конце концов университет выиграл к величайшему несчастью для страны, так как теперь и иезуитам был закрыт путь к прогрессу, а университет вообще ограничивался подражанием всем недостаткам иезуитских школ, в распущенности же школьной дисциплины, в битвах учеников с протестантами и в панегириках несомненно еще превышал иезуитов. Университет тратил громадные суммы на канонизацию святого Яна Канта и на постройку церкви святой Анны, а многие профессора терпели жесточайшую нужду. Все это происходило в то время, когда на Западе наука, пробужденная гуманизмом и реформацией, делала гигантские успехи во всех отраслях естественных и математических наук, философии, истории и права. Тогда как на Западе под влиянием новых открытий побеждала система Коперника, в Польше её еще клеймили, как ересь, а о солнце, луне и звездах говорили только в астрологических календарях и в панегирических описаниях шляхетских гербовых щитов.
Третьей причиной внутреннего упадка сделалась неволя сельского народа. Исчезли уже остатки самоуправления, каким пользовался народ в своих селениях. Произвол панов, мелких корольков, высасывает и гнетет его, панщина не знает определенных законом границ, убийство не находит себе судебного наказания, государственная власть отказывает крестьянину в опеке, беглого крестьянина шляхтич преследует и разыскивает, как невольника. Земли, обрабатывавшиеся до тех пор, уже не хватает и в течении XVI века под защитой пограничной охраны, импровизированной на юго-восточных пределах, заселилась и подверглась обработке благодаря сильной шляхетской и крестьянской колонизации земля Подольская и Волынская, охваченная великой оборонной линией, шедшей через Киев, Белую Церковь, Канев, Черкасы и Брацлав до самого Каменца. В XVII веке переступали однако и эту прежнюю границу, многочисленные поселения проникали все глубже в так называемые «дикие поля» по нижнему течению Днепра и Днестра, которые не имели настоящего владельца, но, отделяя широкой полосой Польшу от крымских татар и турок, служили местом пребывания и исходным пунктом для хищнических походов как запорожским казакам, так и разрозненным мелким ордам так называемых Буджакских татар. Основываемый на этой плодородной земле колонии приносят громадные доходы польским панам и шляхте, но требуют больших расходов и постоянной защиты, поэтому более мелкие хозяйства падают, а зато тем сильнее за их счет развиваются гигантские имущества знатных панов, главным образом Вишневецких и Острожских. Легкое приобретение значительных имуществ порождает жажду богатства и роскоши, не знающую пределов, обращающую в крепостных тех, кого первоначально привлекали к колонизации большими обещаниями. Национальные, религиозные или политические соображения не играют в этом никакой роли: польские паны не заботятся о католичестве или национальности привлекаемого ими польского населения, для них все дело заключается в возможно большей и скорейшей эксплуатации его для увеличения доходов, и поэтому они сами живут в прежних своих наследственных имениях, а восточные колонии предоставляют на милость и немилость своих недобросовестных управителей или арендаторов. Трудно однако среди этой бурной пограничной жизни так же удержать крестьянина на привязи, как в глубине страны. Крестьянин бежит далее и далее на восток, к запорожскому казачеству, и казачество усиливается и растет. Шляхта смотрит на это, смотрит на эти массы свободного крестьянства, смотрит на эти громадные, плодородные и лежащие в запустении пространства и рассчитывает доходы, какие бы можно было извлечь из них, если бы удалось подчинить себе эту своевольную республику. Начинается стремление в этом смысле все более сильное и безусловное, тем более необходимое для польских колонизаторов, что своевольная казацкая республика своими беспрестанными нападениями раздражает крымских татар и турок и побуждает их к грозным набегам.
Если бы за польскими «королевичами» стояло сильное правительство, если бы это правительство соединило общественные силы, действовавшие в Украине, достигло Черного моря и замкнуло Украину в её естественных границах, Польше легко было бы совершенно подавить своеволие казаков и, поддерживая среди них дисциплину, воспользоваться ими для государства и сохранить невозмутимое спокойствие в этих странах. Но такого правительства не было тоже, которое существовало, благодаря общей анархии не могло решиться на смелые действия, хотя неоднократно в тяжелые минуты пользовалось подкреплениями казаков, как отличной пехоты. То же самое правительство часто становилось однако орудием близорукой шляхетской политики по отношению к казакам, когда нужда в них проходила и они делались благодаря своему своеволию более опасными. Совершенно устраняя и уничтожая их, вскоре затем их призывали к еще более прочному существованию. Поэтому польская политика относительно казаков была беспримерно шаткой и вредной. Так под угрозою опасности со стороны Турции сейм 1590 года организовал запорожских или низовых казаков, живших собственно за границей Речи Посполитой, в реестровое войско, содержимое на жалованье и находящееся под верховною властью коронного гетмана, а всех своевольных казаков приказал преследовать или обращать в крестьянство. Но казаки, когда им запретили походы на турок, обратились на имения украинских панов и поднимали бунты под предводительством Косинского (1593) и Наливайки (1596), которые Острожский и Жолкевский подавили с большими усилиями. Конституция 1596 года рекомендовала полное истребление низовых своевольников, но вскоре настоятельная нужда Речи Посполитой заставила снова призвать их для защиты последней.
Московские, шведские и турецкие войны, в которых казаки играли видную роль под предводительством своего атамана и Конашевича, крайне возвысили их значение и обаяние. В награду за оказанные услуги им возвратили в 1601 году их организацию и сверх того позволили жить в королевских и шляхетских имениях на Украине. Когда войны окончились, а казаки начали неслыханные нападения на турок и даже сожгли предместья Царьграда, Речь Посполитая из страха перед Турцией ограничила число реестровых казаков тысячью человек, но уже в 1618 г. Конашевич привел королевичу Владиславу двадцать тысяч казаков для московской войны. Королевские комиссары вели с казаками переговоры, обещали им жалованье и признавали их реестровую организацию, лишь бы воздержать их от самовольных походов на турок и удержать в зависимости. По смерти Конашевича новый атаман их Змоила начал держать себя более гордо и выставлял себя защитником восточной церкви от поляков. Только после кровавой битвы гетман Конецпольский в 1625 году восстановил среди них порядок, ограничил число реестровых казаков 6000 чел. и назначил гетманом Дорошенка. Но ни казаки, ни поляки не умели сохранять договоров: самовластные поступки Конецпольского и привод польских войск на Украину уже в 1629 году вызвали новое восстание казаков, началась страшная убийственная борьба, о которой рады были бы промолчать польские историки, хорошо чувствуя, что победы, одержанные над казаками, не приносят чести народу, как не принесли пользы государству.
Такие вредные течения уже тогда распространялись в польском обществе и угрожали его будущности. Но как близка была катастрофа, никто тогда не умел отгадать. Современникам при Сигизмунде III Польша представляла не только извне, но и внутри картину великой предприимчивости, прогресса и великолепия.
Люблинская уния дала свои плоды. Умственная жизнь и экономическое движение не ограничивались уже тесными рамками «Короны», но приобрели себе широкое поприще на пространстве всей Польши, Литвы и Руси. В течении удивительно короткого времени: цивилизация и польская свобода произвели свое действие на тех, кто был допущен к их благодеяниям, т.е. на литовскую и русскую шляхту. Она за малыми исключениями уже в первой половине ХVII века приняла польский язык и римско-католическую веру, в границах своей воеводской автономии сделала польский язык оффициальным и таким образом, правда, только в одном общественном классе польское государство приобрело себе цельное национальное основание. Момент, в который эти разнородные элементы перекрещивались друг с другом, может быть и не без причины был моментом авантюристской предприимчивости извне. Земледельческое хозяйство необыкновенно расширилось, а вывоз хлеба и сырых произведений из Польши дошел до своего максимума в половине ХVII века.
еще один историк, епископ Перемышльский, Павел Пясецкий (ум. 1649), который представил историю пагубной политики Сигизмунда III и иезуитов во всем её ужасе, наконец при самом конце золотого века еще блестели, как всегда и везде, юристы: Дрезнер, Бурзиуш, Чарадзкий, Завацкий, и с ними окончательно пала польская сигизмундовская цивилизация.
Зато возобладали три новые направления. Нельзя сказать, какое из них было пагубнее.
Одним из них была нетерпимость. Ею не воспользовались в XVI веке короли, как политическим средством для образования сильной правительственной власти, теперь ее взяли в свои руки необразованные и фанатические массы. В других странах нетерпимость имела и выгодные политические последствия, в Польше, несмотря на свои скромные размеры, она становилась только источником анархии и смут. Вся религиозная ревность иезуитов и Сигизмунда была недостаточна, польское правительство не могло уже взять в свои руки нетерпимость, так как шляхта, защищая своеволие, усердно защищала и свободу вероисповедания, и на сеймах поднимались страстные и активные голоса в защиту протестантов и православных. Уния восточной церкви, которая открывала такие политические перспективы, но без энергичной поддержки её силой правительства, не могла быть осуществлена, по тому самому никогда и не получила такой поддержки и не приобрела себе популярности. Нетерпимость существовала однако, но была делом единичных личностей, имела характер отдельных насилии и потому приносила только пагубные результаты. Иноверцы и диссиденты утратили поддержку сверху в глазах черни и воспитывавшейся в этом направлении школьной молодежи. Соборы иноверцев безнаказанно разрушались в Польше и Литве. Закрытие и отнятие восточных церквей униатскими епископами, хотя только спорадическое, имело характер бесправия и толкало православных в объятия Москвы, тем самым открывая ей влияние на восточные области. Закрывались славные и стоявшие на высокой степени развития протестантские школы и таким образом, уничтожая благотворное соперничество, ускорили падение школ иезуитских, которые до тех пор держались на своей высоте главным образом благодаря этому соперничеству. Одностороннее и преувеличенное стремление иезуитов к величайшей правоверности приводило их к тому, что они изгоняли из своих школ свободу мысли, скрывали от учеников заграничную научную литературу, сокращали древних авторов и совершенно устранили греческий язык и литературу, так как во всем этом могли скрываться начала неверия и ереси. Со всею яростью набросились теперь на всю реформационную литературу и без сожаления уничтожали принадлежавшия к ней прекраснейшие произведения XVI века, в 1627 году был произнесен первый приговор лишения чести за напечатание еретической книги и к этой религиозной цензуре, убивавшей самостоятельность мысли, вскоре присоединилась другая, еще худшая цензура, служившая шляхетскому легкомыслию и убивавшая всякую, даже историческую, истину. Эта цензура произнесла приговор, осуждавший Длугоша, запретила Гербурту печатать его и убила историографию, которая одна только могла еще открывать народу глаза на его о шибки и клеймить преступления и подлости единичных личностей. Человек очень трудолюбивый, но мало талантливый, Симон Старовольский, который в своих политических сочинениях («Голос о реформе Речи Посподитой» — Votum о naprawie Rzpltej. 1625, «Разговор священника с земледельцем» — Rozmowa plebana z ziemianinem. 1641, «Реформация польских нравов» — Reformacya polskich obyczajow. 1645-1646), карает ошибки народа, не поднимается до высшей политической точки зрения, а в исторических произведениях («Sarmatiae bellatores» 1681. ««Scriptorum polonicorum Hekatontas» 1627 и т.д.) оказывается неспособным ни на что более, кроме плоских панегириков. Станислав Любенский (Opera 1643), писатель не лишенный таланта и глубоких взглядов, рассказывая историю Сигизмунда III, устраняет из нее все что могло бы показаться нелестным для короля, церкви и сенаторских семей. Литература, не будучи в состоянии возбудить интереса своим содержанием, лишенная печати истины и мысли, старается импонировать возможно более искусственной формой, возникает мода макаронизма, т.е. перемешивания польских слов с латинскими, исчезает чувство истинной красоты и появляются громадные кучи панегириков, печатавшихся по случаю свадьбы, крестин, путешествия или погребения всякой более известной личности. В этих писаниях, представляющих массу непонятных бредней, особенно отличались иезуитские учреждения в честь своих благодетелей. Монополия иезуитов на поприще просвещения столкнулась однако со старой монополией государственного образования, которой пользовалась краковская академия. Когда иезуиты пожелали основать школы в самом Кракове, когда они начали хлопотать о приобретении титула академии для своих школ, познанской и львовской, краковский университет очнулся, не для того, чтобы реформировать себя и вступить в благородное соперничество с иезуитами, но чтобы удержать свою монополию высшего образования. Не было конца раздорам и спорам перед светскими и церковными судами, королем, сеймом, сеймиками и наконец папой. В конце концов университет выиграл к величайшему несчастью для страны, так как теперь и иезуитам был закрыт путь к прогрессу, а университет вообще ограничивался подражанием всем недостаткам иезуитских школ, в распущенности же школьной дисциплины, в битвах учеников с протестантами и в панегириках несомненно еще превышал иезуитов. Университет тратил громадные суммы на канонизацию святого Яна Канта и на постройку церкви святой Анны, а многие профессора терпели жесточайшую нужду. Все это происходило в то время, когда на Западе наука, пробужденная гуманизмом и реформацией, делала гигантские успехи во всех отраслях естественных и математических наук, философии, истории и права. Тогда как на Западе под влиянием новых открытий побеждала система Коперника, в Польше её еще клеймили, как ересь, а о солнце, луне и звездах говорили только в астрологических календарях и в панегирических описаниях шляхетских гербовых щитов.
Третьей причиной внутреннего упадка сделалась неволя сельского народа. Исчезли уже остатки самоуправления, каким пользовался народ в своих селениях. Произвол панов, мелких корольков, высасывает и гнетет его, панщина не знает определенных законом границ, убийство не находит себе судебного наказания, государственная власть отказывает крестьянину в опеке, беглого крестьянина шляхтич преследует и разыскивает, как невольника. Земли, обрабатывавшиеся до тех пор, уже не хватает и в течении XVI века под защитой пограничной охраны, импровизированной на юго-восточных пределах, заселилась и подверглась обработке благодаря сильной шляхетской и крестьянской колонизации земля Подольская и Волынская, охваченная великой оборонной линией, шедшей через Киев, Белую Церковь, Канев, Черкасы и Брацлав до самого Каменца. В XVII веке переступали однако и эту прежнюю границу, многочисленные поселения проникали все глубже в так называемые «дикие поля» по нижнему течению Днепра и Днестра, которые не имели настоящего владельца, но, отделяя широкой полосой Польшу от крымских татар и турок, служили местом пребывания и исходным пунктом для хищнических походов как запорожским казакам, так и разрозненным мелким ордам так называемых Буджакских татар. Основываемый на этой плодородной земле колонии приносят громадные доходы польским панам и шляхте, но требуют больших расходов и постоянной защиты, поэтому более мелкие хозяйства падают, а зато тем сильнее за их счет развиваются гигантские имущества знатных панов, главным образом Вишневецких и Острожских. Легкое приобретение значительных имуществ порождает жажду богатства и роскоши, не знающую пределов, обращающую в крепостных тех, кого первоначально привлекали к колонизации большими обещаниями. Национальные, религиозные или политические соображения не играют в этом никакой роли: польские паны не заботятся о католичестве или национальности привлекаемого ими польского населения, для них все дело заключается в возможно большей и скорейшей эксплуатации его для увеличения доходов, и поэтому они сами живут в прежних своих наследственных имениях, а восточные колонии предоставляют на милость и немилость своих недобросовестных управителей или арендаторов. Трудно однако среди этой бурной пограничной жизни так же удержать крестьянина на привязи, как в глубине страны. Крестьянин бежит далее и далее на восток, к запорожскому казачеству, и казачество усиливается и растет. Шляхта смотрит на это, смотрит на эти массы свободного крестьянства, смотрит на эти громадные, плодородные и лежащие в запустении пространства и рассчитывает доходы, какие бы можно было извлечь из них, если бы удалось подчинить себе эту своевольную республику. Начинается стремление в этом смысле все более сильное и безусловное, тем более необходимое для польских колонизаторов, что своевольная казацкая республика своими беспрестанными нападениями раздражает крымских татар и турок и побуждает их к грозным набегам.
Если бы за польскими «королевичами» стояло сильное правительство, если бы это правительство соединило общественные силы, действовавшие в Украине, достигло Черного моря и замкнуло Украину в её естественных границах, Польше легко было бы совершенно подавить своеволие казаков и, поддерживая среди них дисциплину, воспользоваться ими для государства и сохранить невозмутимое спокойствие в этих странах. Но такого правительства не было тоже, которое существовало, благодаря общей анархии не могло решиться на смелые действия, хотя неоднократно в тяжелые минуты пользовалось подкреплениями казаков, как отличной пехоты. То же самое правительство часто становилось однако орудием близорукой шляхетской политики по отношению к казакам, когда нужда в них проходила и они делались благодаря своему своеволию более опасными. Совершенно устраняя и уничтожая их, вскоре затем их призывали к еще более прочному существованию. Поэтому польская политика относительно казаков была беспримерно шаткой и вредной. Так под угрозою опасности со стороны Турции сейм 1590 года организовал запорожских или низовых казаков, живших собственно за границей Речи Посполитой, в реестровое войско, содержимое на жалованье и находящееся под верховною властью коронного гетмана, а всех своевольных казаков приказал преследовать или обращать в крестьянство. Но казаки, когда им запретили походы на турок, обратились на имения украинских панов и поднимали бунты под предводительством Косинского (1593) и Наливайки (1596), которые Острожский и Жолкевский подавили с большими усилиями. Конституция 1596 года рекомендовала полное истребление низовых своевольников, но вскоре настоятельная нужда Речи Посполитой заставила снова призвать их для защиты последней.
Московские, шведские и турецкие войны, в которых казаки играли видную роль под предводительством своего атамана и Конашевича, крайне возвысили их значение и обаяние. В награду за оказанные услуги им возвратили в 1601 году их организацию и сверх того позволили жить в королевских и шляхетских имениях на Украине. Когда войны окончились, а казаки начали неслыханные нападения на турок и даже сожгли предместья Царьграда, Речь Посполитая из страха перед Турцией ограничила число реестровых казаков тысячью человек, но уже в 1618 г. Конашевич привел королевичу Владиславу двадцать тысяч казаков для московской войны. Королевские комиссары вели с казаками переговоры, обещали им жалованье и признавали их реестровую организацию, лишь бы воздержать их от самовольных походов на турок и удержать в зависимости. По смерти Конашевича новый атаман их Змоила начал держать себя более гордо и выставлял себя защитником восточной церкви от поляков. Только после кровавой битвы гетман Конецпольский в 1625 году восстановил среди них порядок, ограничил число реестровых казаков 6000 чел. и назначил гетманом Дорошенка. Но ни казаки, ни поляки не умели сохранять договоров: самовластные поступки Конецпольского и привод польских войск на Украину уже в 1629 году вызвали новое восстание казаков, началась страшная убийственная борьба, о которой рады были бы промолчать польские историки, хорошо чувствуя, что победы, одержанные над казаками, не приносят чести народу, как не принесли пользы государству.
Такие вредные течения уже тогда распространялись в польском обществе и угрожали его будущности. Но как близка была катастрофа, никто тогда не умел отгадать. Современникам при Сигизмунде III Польша представляла не только извне, но и внутри картину великой предприимчивости, прогресса и великолепия.
Люблинская уния дала свои плоды. Умственная жизнь и экономическое движение не ограничивались уже тесными рамками «Короны», но приобрели себе широкое поприще на пространстве всей Польши, Литвы и Руси. В течении удивительно короткого времени: цивилизация и польская свобода произвели свое действие на тех, кто был допущен к их благодеяниям, т.е. на литовскую и русскую шляхту. Она за малыми исключениями уже в первой половине ХVII века приняла польский язык и римско-католическую веру, в границах своей воеводской автономии сделала польский язык оффициальным и таким образом, правда, только в одном общественном классе польское государство приобрело себе цельное национальное основание. Момент, в который эти разнородные элементы перекрещивались друг с другом, может быть и не без причины был моментом авантюристской предприимчивости извне. Земледельческое хозяйство необыкновенно расширилось, а вывоз хлеба и сырых произведений из Польши дошел до своего максимума в половине ХVII века.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.