Все это происходило во время тридцатилетней войны и оттого принимало тем худший для Польши вид. Прошли уже те времена, когда европейские государства, одинаково слабые извне, не могли серьезно угрожать друг другу и если между ними начинались споры и борьба из-за границы, то они не принимали колоссальных размеров. Народы не выступали тогда в них всеми силами и не ставили всего своего существования на карту. Войска были невелики, уничтожали одно, собиралось второе и третье и давали активный отпор. Теперь европейские народы организовались уже в централизованные государства, высоко поставившие свое военное и финансовое устройство и приобревшие возможность собрать все свои силы, бросить их на противника и вести долгую и решительную регулярную войну. Система
европейского равновесия, о которой мы уже говорили при Сигизмунде I, дала свои плоды. Королю французскому Генриху IV удаюсь действительно с началом XVII века подорвать могущество Габсбургов и теперь, когда возгорелась тридцатилетняя война, она вскоре из религиозного приняла чисто политический характер, втянула в себя все европейские государства и заставила их занять ясное и определенное положение в новой системе. Каждое государство должно было показать, какую оно представляет силу, в чью пользу хочет и может употребить эту силу, и сообразно этому приобрести постоянную поддержку от других государств, заинтересованных в том же направлении, и занять надлежащее место европейской арене. Прежде всего показать это должна была Польша, которая не успела создать себе здоровой и прочной политической организации, но импонировала в центральной Европе своим пространством, населенностью и богатством, импонировала еще и численностью, опытностью и мужеством своего войска. Польша держала в своих руках судьбы тридцатилетней войны и среди её перемен, пользуясь ослаблением многих врагов, могла разрешить различные свои жизненные задачи.
И нужно же было завистливой судьбе, чтобы на польском троне в такую решительную минуту сидел Сигизмунд III, король, жертвовавший наиболее жизненными интересами страны и государства религиозной пропаганде и своей личной шведской политике. Никогда у человека с здравым практическим рассудком не найдется столько настойчивости, сколько упрямства выказал Сигизмунд в своей политике. Он окружил себя несколько строгим величием в своей столице, которую перенес из Кракова в Варшаву, как в город, назначенный уже после 1573 года для избраний и сеймов. Тихий, замкнутый в себе, мало общительный с людьми, он никогда не позволял себе становиться в близкие отношения с шляхтой. Глубоко религиозный, образованный, он ввел при своем дворе некоторую нравственную атмосферу, занимался астрологией и золотых дел мастерством, активно работал над государственными делами, но, устраняя из своего совета наиболее заслуженных в народе людей, как мы выше уже упоминали, оставался до конца идеологом.
Политика не могла склонить Сигизмунда к союзу с Францией и протестантскими князьями, что легко понять, как скоро он ради своих шведских претензий отвергал мир с Швецией и ожидал более благоприятных обстоятельств для возобновления этих претензий от ослабления её в тридцатилетней войне. Зато нельзя простить ему, что, ставя Польшу на стороне католицизма и Габсбургов, он не поставил ее в положение явного союзника, который имеет право и союзом и победой пользоваться и для себя, трудно понять такое ослепление Сигизмунда, что он позволил из себя и из страны сделать орудие чужих планов и целей, что, вызывая бесполезные войны Польши с Турцией и Швецией и тем самым освобождая Австрию от злейших её врагов, он не только не доставлял стране никаких выгод за понесенные ей громадные жертвы, но еще и лишал ее всякого влияния на дела Запада.
Особенным образом также Сигизмунд начинал и вел свои войны. Ни к одной из них сейм, народ, не склонялся добровольно, каждая вызывалась искусственно: московская — самозванцами, шведская — путем интриг в Швеции и отстаивания титула, турецкая — через Лисовчиков и Австрию. Только тогда, когда неприятель уже грозил, сеймы должны были постановлять подати. Король самовольно набирал свои войска и, когда во время войны оказывался не в состоянии уплачивать им выговоренного жалованья, принуждал их к конфедерации. Взбунтовавшиеся солдаты возвращались в страну, занимали королевские и церковные имения и объедали их до тех пор, пока сейм накладывал новые подати для покрытия не уплаченного жалованья, которого он не обещал. И таким образом под давлением конфедерации один сейм в 1613 году после московской войны должен был установить громадные подати. Ясно, что таким образом нельзя было вести последовательно никакой войны. Поэтому то московская война должна было окончиться занятием нескольких областей, война турецкая — отражением грозного нападения, а шведская была так непопулярна , что вследствие отсутствия поддержки народа Сигизмунд должен был в конце концов согласиться на продолжительное перемирие. Народ, принуждаемый к войне вопреки своим действительным интересам и целям, должен был окончательно потерять охоту к ней и предпочитать глухой, бессмысленный нейтралитет и таким образом в течении всей тридцатилетней войны Польша оставалась без того влияния, какое должна бы была иметь. Это было добровольное и крайне вредное отречение от политического значения и голоса в общеевропейских делах. С мертвым колоссом, какому все более уподоблялась Польша, переставали считаться, ему отказывали в помощи, так как помощь дает только тот, кто тем самым обеспечивает ее и для себя, и на польских границах поднялись силы, которые вскоре уже должны были сделаться для Польши роковыми. Для одной из них заложил основание сам Сигизмунд. Те линии бранденбургских князей, которыя получили в 1525 г. ленное право на прусский трон, вымерли. Герцогская Пруссия на основании акта 1563 года переходила к более далекой линии, правившей в бранденбургском курфиршестве, но жизненный интерес Польши поэтому самому заставлял уничтожить этот акт. К этому стремились польские сословия и даже и прусские, для которых более тесное соединение с Польшей представляло большие выгоды в экономическом отношении и в смысле гражданской свободы. Сигизмунд не воспользовался однако таким настроением прусского населения и в 1611 г. отдал герцогскую Пруссию в лен бранденбургским курфирстам, увеличивая через это их силы и создавая для Польши врага, который неизбежно должен был думать о захвате королевской Пруссии, отделявшей его от Бранденбурга. Альтмаркское перемирие 1627 года отдало уже ему, хотя и временно, два важные города в польской Пруссии, а тридцатилетняя война необыкновенно усилила его к невыгоде Польши.
О возвращении Силезии не было уже речи и сверх того Сигизмунд, подкрепляя императора, спокойно смотрел на поражение чехов в 1620 году и не хотел и не мог помешать полному уничтожению их политической и национальной жизни.
Точно также король в 1628 году пропустил единственный случай к захвату и подчинению Крыма, храбрый хан которого, Шагин-Гирей, взбунтовался против Турции и отдавался в польское владычество.
Одно обстоятельство в значительной степени снимает с короля вину этих неуспехов. Таким обстоятельством было отсутствие внутреннего порядка и все более усиливающаяся анархия
европейского равновесия, о которой мы уже говорили при Сигизмунде I, дала свои плоды. Королю французскому Генриху IV удаюсь действительно с началом XVII века подорвать могущество Габсбургов и теперь, когда возгорелась тридцатилетняя война, она вскоре из религиозного приняла чисто политический характер, втянула в себя все европейские государства и заставила их занять ясное и определенное положение в новой системе. Каждое государство должно было показать, какую оно представляет силу, в чью пользу хочет и может употребить эту силу, и сообразно этому приобрести постоянную поддержку от других государств, заинтересованных в том же направлении, и занять надлежащее место европейской арене. Прежде всего показать это должна была Польша, которая не успела создать себе здоровой и прочной политической организации, но импонировала в центральной Европе своим пространством, населенностью и богатством, импонировала еще и численностью, опытностью и мужеством своего войска. Польша держала в своих руках судьбы тридцатилетней войны и среди её перемен, пользуясь ослаблением многих врагов, могла разрешить различные свои жизненные задачи.
И нужно же было завистливой судьбе, чтобы на польском троне в такую решительную минуту сидел Сигизмунд III, король, жертвовавший наиболее жизненными интересами страны и государства религиозной пропаганде и своей личной шведской политике. Никогда у человека с здравым практическим рассудком не найдется столько настойчивости, сколько упрямства выказал Сигизмунд в своей политике. Он окружил себя несколько строгим величием в своей столице, которую перенес из Кракова в Варшаву, как в город, назначенный уже после 1573 года для избраний и сеймов. Тихий, замкнутый в себе, мало общительный с людьми, он никогда не позволял себе становиться в близкие отношения с шляхтой. Глубоко религиозный, образованный, он ввел при своем дворе некоторую нравственную атмосферу, занимался астрологией и золотых дел мастерством, активно работал над государственными делами, но, устраняя из своего совета наиболее заслуженных в народе людей, как мы выше уже упоминали, оставался до конца идеологом.
Политика не могла склонить Сигизмунда к союзу с Францией и протестантскими князьями, что легко понять, как скоро он ради своих шведских претензий отвергал мир с Швецией и ожидал более благоприятных обстоятельств для возобновления этих претензий от ослабления её в тридцатилетней войне. Зато нельзя простить ему, что, ставя Польшу на стороне католицизма и Габсбургов, он не поставил ее в положение явного союзника, который имеет право и союзом и победой пользоваться и для себя, трудно понять такое ослепление Сигизмунда, что он позволил из себя и из страны сделать орудие чужих планов и целей, что, вызывая бесполезные войны Польши с Турцией и Швецией и тем самым освобождая Австрию от злейших её врагов, он не только не доставлял стране никаких выгод за понесенные ей громадные жертвы, но еще и лишал ее всякого влияния на дела Запада.
Особенным образом также Сигизмунд начинал и вел свои войны. Ни к одной из них сейм, народ, не склонялся добровольно, каждая вызывалась искусственно: московская — самозванцами, шведская — путем интриг в Швеции и отстаивания титула, турецкая — через Лисовчиков и Австрию. Только тогда, когда неприятель уже грозил, сеймы должны были постановлять подати. Король самовольно набирал свои войска и, когда во время войны оказывался не в состоянии уплачивать им выговоренного жалованья, принуждал их к конфедерации. Взбунтовавшиеся солдаты возвращались в страну, занимали королевские и церковные имения и объедали их до тех пор, пока сейм накладывал новые подати для покрытия не уплаченного жалованья, которого он не обещал. И таким образом под давлением конфедерации один сейм в 1613 году после московской войны должен был установить громадные подати. Ясно, что таким образом нельзя было вести последовательно никакой войны. Поэтому то московская война должна было окончиться занятием нескольких областей, война турецкая — отражением грозного нападения, а шведская была так непопулярна , что вследствие отсутствия поддержки народа Сигизмунд должен был в конце концов согласиться на продолжительное перемирие. Народ, принуждаемый к войне вопреки своим действительным интересам и целям, должен был окончательно потерять охоту к ней и предпочитать глухой, бессмысленный нейтралитет и таким образом в течении всей тридцатилетней войны Польша оставалась без того влияния, какое должна бы была иметь. Это было добровольное и крайне вредное отречение от политического значения и голоса в общеевропейских делах. С мертвым колоссом, какому все более уподоблялась Польша, переставали считаться, ему отказывали в помощи, так как помощь дает только тот, кто тем самым обеспечивает ее и для себя, и на польских границах поднялись силы, которые вскоре уже должны были сделаться для Польши роковыми. Для одной из них заложил основание сам Сигизмунд. Те линии бранденбургских князей, которыя получили в 1525 г. ленное право на прусский трон, вымерли. Герцогская Пруссия на основании акта 1563 года переходила к более далекой линии, правившей в бранденбургском курфиршестве, но жизненный интерес Польши поэтому самому заставлял уничтожить этот акт. К этому стремились польские сословия и даже и прусские, для которых более тесное соединение с Польшей представляло большие выгоды в экономическом отношении и в смысле гражданской свободы. Сигизмунд не воспользовался однако таким настроением прусского населения и в 1611 г. отдал герцогскую Пруссию в лен бранденбургским курфирстам, увеличивая через это их силы и создавая для Польши врага, который неизбежно должен был думать о захвате королевской Пруссии, отделявшей его от Бранденбурга. Альтмаркское перемирие 1627 года отдало уже ему, хотя и временно, два важные города в польской Пруссии, а тридцатилетняя война необыкновенно усилила его к невыгоде Польши.
О возвращении Силезии не было уже речи и сверх того Сигизмунд, подкрепляя императора, спокойно смотрел на поражение чехов в 1620 году и не хотел и не мог помешать полному уничтожению их политической и национальной жизни.
Точно также король в 1628 году пропустил единственный случай к захвату и подчинению Крыма, храбрый хан которого, Шагин-Гирей, взбунтовался против Турции и отдавался в польское владычество.
Одно обстоятельство в значительной степени снимает с короля вину этих неуспехов. Таким обстоятельством было отсутствие внутреннего порядка и все более усиливающаяся анархия
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.