Присмотримся к той уродливой политической теории, которая, будучи основана на законах 1573 года, а затем подтверждена и дополнена на сеймах после бунта, на два столетия сделалась единственным обязательным и непоколебимым законом. В её в буквальном значении это была теория величайшего равенства и свободы граждан, это был идеал, ошибка которого заключалась только в том, что он был идеалом, мыслью невозможной для осуществления. В действительности она представлялась иначе.
Существует столько государств, сколько воеводств, соединенных в один союз Речи Посполитой. Этот союз имеет свой высший орган в сейме. Отдельные государства не
утрачивают однако своей самостоятельности, они высылают на сейм своих послов с обязательными для последних инструкциями, так что сейм является конгрессом уполномоченных от отдельных государств, в котором решение может быть постановлено только единогласием. Сейм пользуется верховной властью в законодательстве, суде и администрации и район его деятельности ничем не ограничен. Он не может однако для исполнения своих решений избирать никакой комиссии, не может назначать никакой исполнительной власти. Очевидно думали, что такая власть, хотя и избранная из сейма, хотя и республиканская, могла бы нарушить шляхетскую свободу. И сейм продолжительный мог бы взяться за правление, мог бы стать опасным, поэтому он не должен продолжаться более шести недель и, кроме экстренных случаев, собирается только через два года.
Нужно однако иметь кого-нибудь, на ком бы тяготела ответственность за течение государственных дел. Таким лицом по старому обычаю является король. Король отвечает за все, что произошло, король должен все устраивать, король должен покрывать государственные расходы из доходов с коронных имений и прежде всего из личного своего имущества и только в экстренных случаях требовать от сейма установления налогов. В принципе король пользуется исполнительною властью, но он мог бы сделать из неё плохое употребление, мог бы стремиться к абсолютному правлению, и потому власть эта так ограничивается, что фактически она у него отнимается. Король не должен ничего предпринимать без совета сенаторов, особенно не должен ничего начинать без них в делах дипломатических. Второй контроль составляют великие коронные и литовские сановники, особенно канцлеры, подскарбии и гетманы. Ни каждый из них в отдельности, ни все они вместе не могут ничего предпринять без короля, но каждый из них имеет право отказать в повиновении, если ему кажется, что король действует противозаконно. Поэтому они пользуются своими должностями на началах пожизненности и несменяемости, король же также пользуется своим саном только пожизненно и избирается всей шляхтой поголовно, чтобы он помнил, что получает свой сан по воле народа, и чтобы наследственность трона не угрожала свободе. Третий контроль над королем находится в руках сейма, который может отменить и уничтожить всякий его шаг. Наконец четвертым и последним контролем над королем и сеймом пользуется каждый шляхтич, так как он может королю отказать в повиновении, а сейм сорвать и уничтожить путем lberum veto, о котором мы скажем впоследствии.
Излишне прибавлять, что такое политическое устройство, стеснявшее «короля» и еще более стеснявшее «сейм», было создано только для того, чтобы эти две магистратуры всегда взаимно парализовали друг друга и не приводили ни к какому правительству, как фактору, стесняющему свободу. Если бы еще по крайней мере каждое воеводство образовывало действительно хорошо организованное государство и имело свое правительство, но и этого не было, так как на воеводском сеймике основу его опять составляло единогласие и таким образом один шляхтич мог уничтожить решение сеймика, а тем самым и сейма.
Окончательное принятие принципа единогласия в 1589 году было смертным приговором для всякой более глубокой реформы на поприще ли права, судопроизводства, финансов, войска или администрации. Всякая такая хорошо обдуманная реформа должна по природе вещей нарушить чьи-либо интересы, вызвать чье-нибудь сопротивление, а это сопротивление благодаря принципу единогласия никто не в силах был сломить. Поэтому с концом 16-го века окончательно падает все законодательство, некогда справедливо составлявшее гордость Польши. Увеличивается, правда, число сеймовых конституций, но они представляют из себя разрозненные постановления, продиктованные минутной нуждой, поверхностные по содержанию, все более запутанные и непонятные по своему отрывочному изложению. Польское право вошло, правда, во второй половине 16-го века на новые пути развития, все более пользовалось пробудившимся изучением римского права, присваивало себе его принципы, к чему сильную инициативу дало уже знаменитое сочинение Пржилуского, сделалось предметом научного исследования и обработки, но все эти усилия не дали желанных плодов благодаря отсутствию надлежащим образом действующей законодательной власти. Единогласие сделало невозможным всякое изменение к лучшему.
Современники хорошо чувствовали это, и если они отстаивали золотою свободу, как идеал, которым Польша возвышается над всеми народами, если в защиту этого идеала выдумали позднее такую очевидную нелепость, как пресловутая пословица «Польша безнарядьем (т.е. вследствие безнарядья) стоит», то легко догадаться, что золотая свобода должна была служить только прикрытием другому стремлению, скажем прямо — материализму и частным интересам.
Золотая свобода позволяла уклоняться от обязанностей по отношению к отечеству, от войска и податей и грабить остатки государственной казны. Золотая свобода делала невозможным всякий порыв к более возвышенным, идеальным целям, делала невозможной наступательную войну, которую нельзя себе представить без пожертвования жизнью и имуществом. Не идеалы губили поляков, но эгоизм.
Мы возвратимся еще к этому замечанию, когда перед нашими глазами развернется уже история ХVII века, теперь же спросим действительно ли золотая свобода была свободой. Если истинная свобода заключается в том, чтобы каждый гражданин в пределах закона мог свободно двигаться, мыслить и действовать, чтобы большинство народа могло проявлять свое политическое направление и с помощью хорошего правительства осуществлять это направление, то такой истинной свободы Польша в ХVII веке уже совершенно не знала и её прославленная золотая свобода была жесточайшей неволей.
Из страха за себя она прежде всего стесняла всякую более смелую мысль в слове и письме, ввела страшнейшую цензуру, которая убила историю и всегда неприятную для отдельных личностей историческую истину и поддерживала только плоские, смешные панегирики. Золотая свобода, уверив себя, что католицизм является сильнейшей обороной и щитом её, проявляла нетерпимость к иноверцам, считая их элементом опасным не государству и общественному порядку, но тому однообразию, той одинаковости мысли, какие были условием свободы. Золотая свобода ненавидела всякого, кто характером ли своим, разумом или новою мыслью осмеливался подняться над массами, и свергала его с его высоты, прохода рубанком по всему обществу, она оттискивала на нем печальную печать духовного равенства, т.е. посредственности, и развивала материализм до цинизма.
Золотая свобода была прежде всего свободой шляхетской и следовательно привилегией одного сословия, влекшей за собою унижение городов и неволю сельского люда. Вредные финансовые законы времен Сигизмунда Августа произвели уже свой плод: полное экономическое падение городов. Шляхта, ломая их самостоятельность, присваивала себе над отдельными городами, особенно менее значительными, почти такую же власть, как над подчиненными ей крестьянами. Между тем, с тех пор как Сигизмунд III перенес резиденцию в Варшаву, некому далее было уже и защищать интересы городов. Краков, совершенно обезлюдевший и опустившийся, не сумел сделать употребления из своих прав и привилегий. Послы его едва бывали допускаемы на сейм для подписания акта избрания. Быстро же поднимавшаяся Варшава не имела никаких прав. Сельское население совершенно уже утратило опеку закона в своих отношениях к панам, утратило свою личную свободу. Шляхтич, владевший одной деревенькой, пользовался над ним правом жизни и смерти, преследовал бежавших крестьян и прикреплял их к своей земле, шляхтич видел в нем рабочую машину, на которую накладывал столько панщины, сколько могли выдержать её физические силы. Свойственная полякам мягкость характера, старый патриархальный обычай, наконец христианская религия были единственной защитой крестьянина, совершенно покинутого законом. Но не только для сельского люда, и для самой шляхты золотая свобода под лозунгом равенства готовила страшную неволю.
И если бы еще это безусловное равенство могло быть осуществлено в действительности, но и того не было, так как этому противились экономические условия. В стране исключительно земледельческой, ведшей в широких размерах колонизацию, должны были возникать и соединяться в одних руках громадные поземельные имения, и у владельцев этих имений скоплялись такие огромные материальные средства, что каждый из них держал толпы окрестной, особенно мелкой, размножившейся шляхты в полной экономической зависимости от себя. Если бы такие магнаты имели обеспеченное участие в правительстве или если бы они могли по крайней мере сами взяться за руки и создать легальное правительство, Польша имела бы, может быть, очень хорошую, во всяком случае энергичную аристократическую форму правительства. Но для чего же существовал король, для чего существовали сейм и сеймики, для чего самое единогласие, как не для того, чтобы сдерживать всякого магната в его наилучших стремлениях, чтобы не дать им соединиться и наоборот возбуждать их друг против друга. Зато если такой магнат бросался на поприще анархии, если он провозглашал себя защитником свободы, если из-за оскорбленного честолюбия, ради корысти или мести, он хотел разорвать сейм или унизить короля, шляхта становилась за него, законы оставляли ему полную свободу действий.
Несмотря на принцип гражданского равенства, несмотря на лозунг: «шляхтич на огороде равен воеводе», польская шляхта в XVII веке утрачивает действительное влияние на государственные дела, перестает быть самостоятельным политическим фактором, все в Польше с этих пор составляет олигархия.
В пределах закона ни король и ни один благомыслящий гражданин не мог ничего сделать. Мы говорим «в пределах закона», так как пагубные законы не дозволяли послужить родной стране ничем действительным и благотворным. Отсюда вытекало естественное следствие, что те исключительные люди, которые не подверглись общей испорченности, которые еще думали о благе и спасении народа, могли развивать свою деятельность только вне пределов обязательных законов, должны были видеть первую свою задачу в уничтожении этих законов, в насильственном извращении их. Это было несказанно грустное явление, что лучшие граждане должны были делаться величайшими анархистами. Такая анархия, неизбежная по самому строю Речи Посполитой, вызываемая её основными законами, создала себе даже известную постоянную форму, к которой обыкновенно прибегала: конфедерацию. Это был добровольный, явный и подтвержденный присягой союз граждан, которые ставили себе какую-либо более крупную цель «для блага отечества» и, видя, что не могут достигнуть её в определенных обязательными законами границах, на время устраняли их и составляли особое конфедеративное правительство. Такое правительство состояло из сейма, в котором дела решались по большинству голосов, и энергичной исполнительной власти, во главе которой становился маршалок конфедерации. Каждая конфедерация старалась втянуть в свой союз все земли и всех граждан, и прежде всего старалась встать при короле, т.е. захватить господство над королем, если только целью её не было свержение короля и лишение его трона. Если бы конфедерация могла удержаться постоянно, Польша не страдала бы отсутствием правительства. Всем, что ни сделала Польша хорошего в ХVII и XVIII веках, именно защитой своей от нападений извне, она обязана временным конфедерациям, основывавшимся с благородной целью и разумной мыслью. Но конфедерацию мог основывать не только король и сейм, а каждый гражданин, против конфедерации, стремившейся к реформе Речи Посполитой, могла встать и становилась другая конфедерация, которая, руководясь благими намерениями, но пребывая в вредном заблуждении, готова была стоять и бороться за сохранение золотой свободы и уродливых законов. Наконец конфедерацию мог каждую минуту основать оскорбленный в своем честолюбии магнат или даже явный изменник своего отечества и, если он умел ловко прикрыться плащем стража свободы, если имел многочисленных клиентов, то всегда находил посредственные умы, которые становились за него и помогали ему в уничтожении всякой здравой мысли. Никто другой, как конфедерация, окончательно сгубила Польшу.
Существует столько государств, сколько воеводств, соединенных в один союз Речи Посполитой. Этот союз имеет свой высший орган в сейме. Отдельные государства не
утрачивают однако своей самостоятельности, они высылают на сейм своих послов с обязательными для последних инструкциями, так что сейм является конгрессом уполномоченных от отдельных государств, в котором решение может быть постановлено только единогласием. Сейм пользуется верховной властью в законодательстве, суде и администрации и район его деятельности ничем не ограничен. Он не может однако для исполнения своих решений избирать никакой комиссии, не может назначать никакой исполнительной власти. Очевидно думали, что такая власть, хотя и избранная из сейма, хотя и республиканская, могла бы нарушить шляхетскую свободу. И сейм продолжительный мог бы взяться за правление, мог бы стать опасным, поэтому он не должен продолжаться более шести недель и, кроме экстренных случаев, собирается только через два года.
Нужно однако иметь кого-нибудь, на ком бы тяготела ответственность за течение государственных дел. Таким лицом по старому обычаю является король. Король отвечает за все, что произошло, король должен все устраивать, король должен покрывать государственные расходы из доходов с коронных имений и прежде всего из личного своего имущества и только в экстренных случаях требовать от сейма установления налогов. В принципе король пользуется исполнительною властью, но он мог бы сделать из неё плохое употребление, мог бы стремиться к абсолютному правлению, и потому власть эта так ограничивается, что фактически она у него отнимается. Король не должен ничего предпринимать без совета сенаторов, особенно не должен ничего начинать без них в делах дипломатических. Второй контроль составляют великие коронные и литовские сановники, особенно канцлеры, подскарбии и гетманы. Ни каждый из них в отдельности, ни все они вместе не могут ничего предпринять без короля, но каждый из них имеет право отказать в повиновении, если ему кажется, что король действует противозаконно. Поэтому они пользуются своими должностями на началах пожизненности и несменяемости, король же также пользуется своим саном только пожизненно и избирается всей шляхтой поголовно, чтобы он помнил, что получает свой сан по воле народа, и чтобы наследственность трона не угрожала свободе. Третий контроль над королем находится в руках сейма, который может отменить и уничтожить всякий его шаг. Наконец четвертым и последним контролем над королем и сеймом пользуется каждый шляхтич, так как он может королю отказать в повиновении, а сейм сорвать и уничтожить путем lberum veto, о котором мы скажем впоследствии.
Излишне прибавлять, что такое политическое устройство, стеснявшее «короля» и еще более стеснявшее «сейм», было создано только для того, чтобы эти две магистратуры всегда взаимно парализовали друг друга и не приводили ни к какому правительству, как фактору, стесняющему свободу. Если бы еще по крайней мере каждое воеводство образовывало действительно хорошо организованное государство и имело свое правительство, но и этого не было, так как на воеводском сеймике основу его опять составляло единогласие и таким образом один шляхтич мог уничтожить решение сеймика, а тем самым и сейма.
Окончательное принятие принципа единогласия в 1589 году было смертным приговором для всякой более глубокой реформы на поприще ли права, судопроизводства, финансов, войска или администрации. Всякая такая хорошо обдуманная реформа должна по природе вещей нарушить чьи-либо интересы, вызвать чье-нибудь сопротивление, а это сопротивление благодаря принципу единогласия никто не в силах был сломить. Поэтому с концом 16-го века окончательно падает все законодательство, некогда справедливо составлявшее гордость Польши. Увеличивается, правда, число сеймовых конституций, но они представляют из себя разрозненные постановления, продиктованные минутной нуждой, поверхностные по содержанию, все более запутанные и непонятные по своему отрывочному изложению. Польское право вошло, правда, во второй половине 16-го века на новые пути развития, все более пользовалось пробудившимся изучением римского права, присваивало себе его принципы, к чему сильную инициативу дало уже знаменитое сочинение Пржилуского, сделалось предметом научного исследования и обработки, но все эти усилия не дали желанных плодов благодаря отсутствию надлежащим образом действующей законодательной власти. Единогласие сделало невозможным всякое изменение к лучшему.
Современники хорошо чувствовали это, и если они отстаивали золотою свободу, как идеал, которым Польша возвышается над всеми народами, если в защиту этого идеала выдумали позднее такую очевидную нелепость, как пресловутая пословица «Польша безнарядьем (т.е. вследствие безнарядья) стоит», то легко догадаться, что золотая свобода должна была служить только прикрытием другому стремлению, скажем прямо — материализму и частным интересам.
Золотая свобода позволяла уклоняться от обязанностей по отношению к отечеству, от войска и податей и грабить остатки государственной казны. Золотая свобода делала невозможным всякий порыв к более возвышенным, идеальным целям, делала невозможной наступательную войну, которую нельзя себе представить без пожертвования жизнью и имуществом. Не идеалы губили поляков, но эгоизм.
Мы возвратимся еще к этому замечанию, когда перед нашими глазами развернется уже история ХVII века, теперь же спросим действительно ли золотая свобода была свободой. Если истинная свобода заключается в том, чтобы каждый гражданин в пределах закона мог свободно двигаться, мыслить и действовать, чтобы большинство народа могло проявлять свое политическое направление и с помощью хорошего правительства осуществлять это направление, то такой истинной свободы Польша в ХVII веке уже совершенно не знала и её прославленная золотая свобода была жесточайшей неволей.
Из страха за себя она прежде всего стесняла всякую более смелую мысль в слове и письме, ввела страшнейшую цензуру, которая убила историю и всегда неприятную для отдельных личностей историческую истину и поддерживала только плоские, смешные панегирики. Золотая свобода, уверив себя, что католицизм является сильнейшей обороной и щитом её, проявляла нетерпимость к иноверцам, считая их элементом опасным не государству и общественному порядку, но тому однообразию, той одинаковости мысли, какие были условием свободы. Золотая свобода ненавидела всякого, кто характером ли своим, разумом или новою мыслью осмеливался подняться над массами, и свергала его с его высоты, прохода рубанком по всему обществу, она оттискивала на нем печальную печать духовного равенства, т.е. посредственности, и развивала материализм до цинизма.
Золотая свобода была прежде всего свободой шляхетской и следовательно привилегией одного сословия, влекшей за собою унижение городов и неволю сельского люда. Вредные финансовые законы времен Сигизмунда Августа произвели уже свой плод: полное экономическое падение городов. Шляхта, ломая их самостоятельность, присваивала себе над отдельными городами, особенно менее значительными, почти такую же власть, как над подчиненными ей крестьянами. Между тем, с тех пор как Сигизмунд III перенес резиденцию в Варшаву, некому далее было уже и защищать интересы городов. Краков, совершенно обезлюдевший и опустившийся, не сумел сделать употребления из своих прав и привилегий. Послы его едва бывали допускаемы на сейм для подписания акта избрания. Быстро же поднимавшаяся Варшава не имела никаких прав. Сельское население совершенно уже утратило опеку закона в своих отношениях к панам, утратило свою личную свободу. Шляхтич, владевший одной деревенькой, пользовался над ним правом жизни и смерти, преследовал бежавших крестьян и прикреплял их к своей земле, шляхтич видел в нем рабочую машину, на которую накладывал столько панщины, сколько могли выдержать её физические силы. Свойственная полякам мягкость характера, старый патриархальный обычай, наконец христианская религия были единственной защитой крестьянина, совершенно покинутого законом. Но не только для сельского люда, и для самой шляхты золотая свобода под лозунгом равенства готовила страшную неволю.
И если бы еще это безусловное равенство могло быть осуществлено в действительности, но и того не было, так как этому противились экономические условия. В стране исключительно земледельческой, ведшей в широких размерах колонизацию, должны были возникать и соединяться в одних руках громадные поземельные имения, и у владельцев этих имений скоплялись такие огромные материальные средства, что каждый из них держал толпы окрестной, особенно мелкой, размножившейся шляхты в полной экономической зависимости от себя. Если бы такие магнаты имели обеспеченное участие в правительстве или если бы они могли по крайней мере сами взяться за руки и создать легальное правительство, Польша имела бы, может быть, очень хорошую, во всяком случае энергичную аристократическую форму правительства. Но для чего же существовал король, для чего существовали сейм и сеймики, для чего самое единогласие, как не для того, чтобы сдерживать всякого магната в его наилучших стремлениях, чтобы не дать им соединиться и наоборот возбуждать их друг против друга. Зато если такой магнат бросался на поприще анархии, если он провозглашал себя защитником свободы, если из-за оскорбленного честолюбия, ради корысти или мести, он хотел разорвать сейм или унизить короля, шляхта становилась за него, законы оставляли ему полную свободу действий.
Несмотря на принцип гражданского равенства, несмотря на лозунг: «шляхтич на огороде равен воеводе», польская шляхта в XVII веке утрачивает действительное влияние на государственные дела, перестает быть самостоятельным политическим фактором, все в Польше с этих пор составляет олигархия.
В пределах закона ни король и ни один благомыслящий гражданин не мог ничего сделать. Мы говорим «в пределах закона», так как пагубные законы не дозволяли послужить родной стране ничем действительным и благотворным. Отсюда вытекало естественное следствие, что те исключительные люди, которые не подверглись общей испорченности, которые еще думали о благе и спасении народа, могли развивать свою деятельность только вне пределов обязательных законов, должны были видеть первую свою задачу в уничтожении этих законов, в насильственном извращении их. Это было несказанно грустное явление, что лучшие граждане должны были делаться величайшими анархистами. Такая анархия, неизбежная по самому строю Речи Посполитой, вызываемая её основными законами, создала себе даже известную постоянную форму, к которой обыкновенно прибегала: конфедерацию. Это был добровольный, явный и подтвержденный присягой союз граждан, которые ставили себе какую-либо более крупную цель «для блага отечества» и, видя, что не могут достигнуть её в определенных обязательными законами границах, на время устраняли их и составляли особое конфедеративное правительство. Такое правительство состояло из сейма, в котором дела решались по большинству голосов, и энергичной исполнительной власти, во главе которой становился маршалок конфедерации. Каждая конфедерация старалась втянуть в свой союз все земли и всех граждан, и прежде всего старалась встать при короле, т.е. захватить господство над королем, если только целью её не было свержение короля и лишение его трона. Если бы конфедерация могла удержаться постоянно, Польша не страдала бы отсутствием правительства. Всем, что ни сделала Польша хорошего в ХVII и XVIII веках, именно защитой своей от нападений извне, она обязана временным конфедерациям, основывавшимся с благородной целью и разумной мыслью. Но конфедерацию мог основывать не только король и сейм, а каждый гражданин, против конфедерации, стремившейся к реформе Речи Посполитой, могла встать и становилась другая конфедерация, которая, руководясь благими намерениями, но пребывая в вредном заблуждении, готова была стоять и бороться за сохранение золотой свободы и уродливых законов. Наконец конфедерацию мог каждую минуту основать оскорбленный в своем честолюбии магнат или даже явный изменник своего отечества и, если он умел ловко прикрыться плащем стража свободы, если имел многочисленных клиентов, то всегда находил посредственные умы, которые становились за него и помогали ему в уничтожении всякой здравой мысли. Никто другой, как конфедерация, окончательно сгубила Польшу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.