Об активной эксплуатации московского похода или кирхгольмской победы не было тем временем и речи, так как в этом самом году в самой Польше началась зловещая драма, бунт Зебржидовского. Источником бунта была политика, избранная Сигизмундом и впавшая в резкое противоречие с волей народа. Хотя сейм за сеймом отвергал замыслы короля, Сигизмунд возвращался к ним все с большим упорством и смелостью. Он не изменил им даже тогда, когда у него родился сын Владислав и нужно было обеспечить для него наследство в Польше. К старым планам присоединились только новые, коронования преемника при своей жизни, ограничения сеймов, преобразования прежних должностей в зависимые от короля
чины и организации польского можновладства с помощью майоратов, которые бы давали голос в сенате. К сожалению, эти планы внутренней реформы, если таковые существовали, король сам уничтожал вперед своей внешней политикой и новыми переговорами с Австрией, в которой по смерти первой жены он искал себе новой супруги. К сожалению, он окружал себя такими людьми, как Сигизмунд Мышковский, с 1601 года великий коронный маршалок, которые выказывали явное презрение к народным шляхетским традициям и своим вызывающим поведением рыли пропасть между народом и троном. Может быть он предполагал, что этот народ умеет рассуждать и кричать, но благодаря своему бесконечно мягкому характеру никогда не решится на деятельный, энергичный протест? Не только для сильного правительства нужна политическая мысль, единство и дисциплина в народе, в них нуждается еще в большей степени всякая здравая, необходимая и счастливая революция. Замойский хорошо видел, что о такой революции, о свержении Сигизмунда с трона не могло быть и речи в тогдашней Польше, и потому не провозгласил её, потому сдерживал своим сильным авторитетом.
Замойский не успел однако помешать тому, чтобы в стране росли элементы недовольства, чтобы в народе накопливалась горечь, которую мы видим в тогдашней поэтической литературе. Ее слегка только затрагивает симпатичный Симон Шимонович, как в более мелких своих произведениях, так и в главном своем создании, Идиллиях (Sielanki, изд. в 1614 г.), зато Себастиан Клёнович из описательной поэзии, в которой он сильно отличался (Roxolania 1584 и Flis 1595), переходит в язвительную сатиру (Victoria deorum 1600 и Worek Judaszow 1600).
Поэтому, когда великий канцлер и гетман умер в 1605 г., люди, принявшие после него политическое наследство, вскоре довели дело до бунта. Не находя себе по смерти Замойского никакой сдержки, воевода сандомирский Николай Зебржидовский, Януш Радзивилл, Ян Гербурт и Станислав Стадницкий воспользовались общим нерасположением народа к королю, сделались предводителями шляхты и, ловко скрывая свои личные побуждения и обиды, созвали ее на съезд в Стенжицу, который затем перенесли в Люблин и еще позднее в Сандомир. Эти массовые съезды шляхты были доказательством общего недоброжелательства к королю, но вместе выказали и полную её неспособность к решительным действиям. Шляхта собиралась не с тем, чтобы лишить Сигизмунда короны и подчиниться новому сильному правительству, но только для того, чтобы облегчить свои чувства громкими криками. Дело окончилось писанием жалоб (т.н. grawaminy), которые были пересланы королю. Среди множества незрелых и невозможных требований мы находим все же одно, резко вскрывающее перед нами главное побуждение не анархических предводителей, но привлеченной ими к бунту шляхты. Шляхта требует, чтобы король удалил от двора чужеземцев и иезуитов и на место их принял постоянный приближенный совет, состоящий из трех сенаторов, избранных сеймом. Предводители бунта не противились этому требованию, руководствуясь несомненно тем утешительным соображением, что это первенствующее место достанется им, и таким образом в деле вообще плохом и грязном сохранилось одно более здоровое зерно.
Такой маленький приближенный королевский совет, основанный на сеймовом большинстве, одним словом парламентское министерство, был единственным средством восстановить совершенно утраченное доверие между троном и народом. Он давал народу уверенность, что королевская политика будет направляться в народном духе и тем самым усиливал короля и создавал наконец правительство, которого до сих пор Польша была лишена. Думать об абсолютном правлении, имея дело с народом, который уже втечение ста лет привыкал к такой широкой политической свободе, было делом трудным, но зато тем более следовало думать об учреждении, которое примирило бы свободу с порядком, короля с народом. Поэтому, если бы Сигизмунд еще в эту последнюю минуту решился бросить свою пагубную личную политику, удалил наушников, поручил правление закупленным и уважаемым людям: Жолкевскому, Ходкевичу и им подобным и осуществил общее желание народной политики, он конечно не обуздал бы этим Зебржидовского и его сообщников, но в одну минуту лишил бы бунт популярности и поддержки, привлек бы к себе возмущенные во имя здравого принципа умы шляхты и с одного раза сломил и навсегда устранил бы элементы анархии, осмелившиеся вести бунт до конца.
Это был единственный случай. Но король совершенно не думал ни о чем подобном, для него дело было во временном устранении неудобного бунта, а не в спасении страны и её будущего. Поэтому Сигизмунд со всей своей придворной камарильей выказал фальшивое смирение, созвал с своей стороны шляхту на съезд в Вислицу, подтвердил все прежние анархические законы, торжественно заверил, что он не думал нарушать их и даже обещался в своей внешней политике согласоваться с мнением сенаторов. Это было самое вредное общее место во всех королевских заявлениях. В самом деле, насколько руководство постоянным советом нескольких избранных сенаторов, опирающихся на сеймовом большинстве, вело к прочному правительству, настолько же обращение к мнению нескольких десятков сенаторов лишь затрудняло и замедляло действия правительства, отдавало последнее в добычу взаимной зависти знатных панов и приводило в конце концов к тому, чтобы прикрыть личную политику короля мнением нескольких безусловно ему преданных сенаторов. Таким образом Сигизмунд, не желая выставить знамени порядка и власти, выставил против анархии олигархов мятежа знамя королевской анархии и шляхетского своеволия и такой ценою старался приобрести умы народа.
В трудном положении оказались лучшие наследники политики Замойского: Жолкевский, Потоцкие, Сенявский. Как добрые граждане, они сложили однако нанесенные им королем обиды на алтарь общественного блага, стали во главе одиннадцати тысяч отборного рыцарства и решились защищать от покушений бунтовщиков не политику Сигизмунда и его камарильи, но авторитет королевской власти, чтобы из общей смуты сохранить по крайней мере его на лучшие времена. По их примеру большая и более здоровая часть народа отступилась от дела мятежа. Король долго пытался устроить примирение и соглашение с остальными, но, когда в 1607 г. они отказали ему в послушании и провозгласили безкоролевье, он должен был обратиться к Жолкевскому, который напал на бунтовщиков под Гузовым и в кровавой битве совершенно рассеял их.
Везде в других местах победа в домашней войне приводила королей к усилению правительства, к абсолютной, часто даже воинственной власти. Победа под Гузовым не произвела таких результатов. Там пали нарушители спокойствия и виновники бунта, победили люди порядка, служившие делу народной политики и подавлением бунтовщиков доставившие ему тем большую силу, но тем не менее и эти победители бунта не хотели допустить примерного наказания бунтовщиков и образования сильного правительства. Жолкевский и его партия едва ли не более боялись правления Сигизмунда, чем бунтовщиков. Поэтому беспорядок остался в силе, король простил бунтовщиков. но, возвратившись к прежней политике, отстранил Жолкевского от правительства.
Такая незначительная смута, как бунт, не только не грозила Польше никакой опасностью, но напротив могла сделаться наиболее удобной исходной точкой для новой жизни и реформы Речи Посполитой. Только ошибочное разрешение дела бунта, покорение бунта и, несмотря на это, оставление анархии сделалось страшным несчастьем для страны. В последствии забыли о всем ходе бунта и спрашивали только: если Сигизмунд III, победив бунтовщиков, не устранил анархических законов, но подтвердил их и признал благотворными, то кто же осмелился бы посягнуть на эти законы.
Самую любопытную, лучше сказать, самую грустную роль сыграли во время бунта иезуиты. Как бы ни порицали мы внешнюю политику, к которой они побуждали Польшу, нужно сознаться, что в этим отношении вина в конце концов падала не на них, а на короля, делавшего членов ордена своими министрами. Это было впрочем зло временное, которое легко мог исправить следующий более самостоятельный король. Нельзя также отказать в признании той деятельности иезуитов, которая стремилась к усилению в народе монархических понятий, уважения к правительству и власти, которая вступала в открытую борьбу с своеволием и безнарядьем. Нужно прочитать отвратительные сочинения Крыштофа Варшевицкого (О лучшем состоянии свободы — De optimo statu libertatis 1598), рекомендующие Польше деспотизм Филиппа II, чтобы оценить то искусство, с каким Скарга в своих «Сеймовых проповедях» (Kazania sejmowe 1600) поставил Польше образцом католическую монархию, достаточно познакомиться с одной из этих проповедей, чтобы почувствовать, с какой глубокой верой защищал свои убеждения красноречивый проповедник. Почему же иезуиты не устояли в этом направлении, почему при первом испытании, при бунте Зебржидовского, они отступились от своего знамени? Быть может, они заметили, что, продолжая призывать к неограниченной монархии, они компрометируют короля и без нужды навлекают на себя крики и негодование поверхностных по уму и наслаждавшихся своим своеволием людей среди шляхты. Они знали, что католицизм уже одержал победу и что в достижении безусловного влияния на весь народ им больше поможет прославление шляхетской свободы, чем абсолютной власти. Поэтому они ни на минуту и не колеблются, пропускают в новых изданиях сеймовых проповедей Скарги знаменитую проповедь о монархии, смело становятся перед взволнованной шляхтой, оправдываются, что они никогда не стояли за монархию, и заявляют, что нет более горячих, чем они, приверженцев шляхетских вольностей, избрания и единогласия, иезуиты первые выступают с доктриной, что католическая церковь есть наилучший страж своеволия шляхты, что золотая свобода и католицизм представляют два однозначащие понятия.
Незачем прибавлять, как страшен был этот яд влитый в шляхетские умы с начала ХVII века. Народ возвратился к католической церкви в том убеждении, что эта церковь охранит его от реформационных смут и укрепит его, но неискусные апостолы католицизма в Польше обманули его надежды и ради личной своей временной выгоды сами подсунули ему ядовитый напиток.
Период постоянного внутреннего упадка Польши начинается только с бунта Зебржидовского. Действительно, хотя отсутствие правительства сильно давало себя чувствовать уже со времен Сигизмунда I, однако при обоих последних Ягеллонах не было еще законов, которые бы составляли легальное препятствие к реформе правительства, напротив от времен Альбрехта и Александра существовали законы, наиболее пригодные для образования правительства, нужно было только дополнить и осуществить их. Позднее, после 1573 года, Польша имела уже пагубные законы, которые делали в принципе правительство невозможным, но на виду у народа, полного жизни и содержания, эти законы оставались мертвой буквой, которая при Батории фактически утратила уже значение, а при его преемнике могла окончательно разлететься как мыльный пузырь. Только бунт Зебржидовского возвысил и осуществил эти зловещие законы, придал им действительное значение и отпечатал их неизгладимыми чертами уже не в сборниках законов, но в сердцах и умах всего народа. Бунт создал общее убеждение, что эти законы хороши и благотворны, что единственно они обусловливают счастье и будущность страны. Бунт окончательно задержал сердцебиение организма, образуемого Польшей, и сделал из неё мертвое тело, которое само по себе уже не могло развиваться, т.е. жить и мыслить. С тех пор внезапные события и бедствия временно гальванизовали этот организм, иногда даже удачно, но не смогли оживить его. Польша безвозвратно упустила два великих исторических движения, несшие с собою сильное правительство и развитие, то есть реформацию и затем католическую реакцию, и благодаря этому должна была в течении двух веков ожидать нового исторического движения, каким оказалась только французская революция.
чины и организации польского можновладства с помощью майоратов, которые бы давали голос в сенате. К сожалению, эти планы внутренней реформы, если таковые существовали, король сам уничтожал вперед своей внешней политикой и новыми переговорами с Австрией, в которой по смерти первой жены он искал себе новой супруги. К сожалению, он окружал себя такими людьми, как Сигизмунд Мышковский, с 1601 года великий коронный маршалок, которые выказывали явное презрение к народным шляхетским традициям и своим вызывающим поведением рыли пропасть между народом и троном. Может быть он предполагал, что этот народ умеет рассуждать и кричать, но благодаря своему бесконечно мягкому характеру никогда не решится на деятельный, энергичный протест? Не только для сильного правительства нужна политическая мысль, единство и дисциплина в народе, в них нуждается еще в большей степени всякая здравая, необходимая и счастливая революция. Замойский хорошо видел, что о такой революции, о свержении Сигизмунда с трона не могло быть и речи в тогдашней Польше, и потому не провозгласил её, потому сдерживал своим сильным авторитетом.
Замойский не успел однако помешать тому, чтобы в стране росли элементы недовольства, чтобы в народе накопливалась горечь, которую мы видим в тогдашней поэтической литературе. Ее слегка только затрагивает симпатичный Симон Шимонович, как в более мелких своих произведениях, так и в главном своем создании, Идиллиях (Sielanki, изд. в 1614 г.), зато Себастиан Клёнович из описательной поэзии, в которой он сильно отличался (Roxolania 1584 и Flis 1595), переходит в язвительную сатиру (Victoria deorum 1600 и Worek Judaszow 1600).
Поэтому, когда великий канцлер и гетман умер в 1605 г., люди, принявшие после него политическое наследство, вскоре довели дело до бунта. Не находя себе по смерти Замойского никакой сдержки, воевода сандомирский Николай Зебржидовский, Януш Радзивилл, Ян Гербурт и Станислав Стадницкий воспользовались общим нерасположением народа к королю, сделались предводителями шляхты и, ловко скрывая свои личные побуждения и обиды, созвали ее на съезд в Стенжицу, который затем перенесли в Люблин и еще позднее в Сандомир. Эти массовые съезды шляхты были доказательством общего недоброжелательства к королю, но вместе выказали и полную её неспособность к решительным действиям. Шляхта собиралась не с тем, чтобы лишить Сигизмунда короны и подчиниться новому сильному правительству, но только для того, чтобы облегчить свои чувства громкими криками. Дело окончилось писанием жалоб (т.н. grawaminy), которые были пересланы королю. Среди множества незрелых и невозможных требований мы находим все же одно, резко вскрывающее перед нами главное побуждение не анархических предводителей, но привлеченной ими к бунту шляхты. Шляхта требует, чтобы король удалил от двора чужеземцев и иезуитов и на место их принял постоянный приближенный совет, состоящий из трех сенаторов, избранных сеймом. Предводители бунта не противились этому требованию, руководствуясь несомненно тем утешительным соображением, что это первенствующее место достанется им, и таким образом в деле вообще плохом и грязном сохранилось одно более здоровое зерно.
Такой маленький приближенный королевский совет, основанный на сеймовом большинстве, одним словом парламентское министерство, был единственным средством восстановить совершенно утраченное доверие между троном и народом. Он давал народу уверенность, что королевская политика будет направляться в народном духе и тем самым усиливал короля и создавал наконец правительство, которого до сих пор Польша была лишена. Думать об абсолютном правлении, имея дело с народом, который уже втечение ста лет привыкал к такой широкой политической свободе, было делом трудным, но зато тем более следовало думать об учреждении, которое примирило бы свободу с порядком, короля с народом. Поэтому, если бы Сигизмунд еще в эту последнюю минуту решился бросить свою пагубную личную политику, удалил наушников, поручил правление закупленным и уважаемым людям: Жолкевскому, Ходкевичу и им подобным и осуществил общее желание народной политики, он конечно не обуздал бы этим Зебржидовского и его сообщников, но в одну минуту лишил бы бунт популярности и поддержки, привлек бы к себе возмущенные во имя здравого принципа умы шляхты и с одного раза сломил и навсегда устранил бы элементы анархии, осмелившиеся вести бунт до конца.
Это был единственный случай. Но король совершенно не думал ни о чем подобном, для него дело было во временном устранении неудобного бунта, а не в спасении страны и её будущего. Поэтому Сигизмунд со всей своей придворной камарильей выказал фальшивое смирение, созвал с своей стороны шляхту на съезд в Вислицу, подтвердил все прежние анархические законы, торжественно заверил, что он не думал нарушать их и даже обещался в своей внешней политике согласоваться с мнением сенаторов. Это было самое вредное общее место во всех королевских заявлениях. В самом деле, насколько руководство постоянным советом нескольких избранных сенаторов, опирающихся на сеймовом большинстве, вело к прочному правительству, настолько же обращение к мнению нескольких десятков сенаторов лишь затрудняло и замедляло действия правительства, отдавало последнее в добычу взаимной зависти знатных панов и приводило в конце концов к тому, чтобы прикрыть личную политику короля мнением нескольких безусловно ему преданных сенаторов. Таким образом Сигизмунд, не желая выставить знамени порядка и власти, выставил против анархии олигархов мятежа знамя королевской анархии и шляхетского своеволия и такой ценою старался приобрести умы народа.
В трудном положении оказались лучшие наследники политики Замойского: Жолкевский, Потоцкие, Сенявский. Как добрые граждане, они сложили однако нанесенные им королем обиды на алтарь общественного блага, стали во главе одиннадцати тысяч отборного рыцарства и решились защищать от покушений бунтовщиков не политику Сигизмунда и его камарильи, но авторитет королевской власти, чтобы из общей смуты сохранить по крайней мере его на лучшие времена. По их примеру большая и более здоровая часть народа отступилась от дела мятежа. Король долго пытался устроить примирение и соглашение с остальными, но, когда в 1607 г. они отказали ему в послушании и провозгласили безкоролевье, он должен был обратиться к Жолкевскому, который напал на бунтовщиков под Гузовым и в кровавой битве совершенно рассеял их.
Везде в других местах победа в домашней войне приводила королей к усилению правительства, к абсолютной, часто даже воинственной власти. Победа под Гузовым не произвела таких результатов. Там пали нарушители спокойствия и виновники бунта, победили люди порядка, служившие делу народной политики и подавлением бунтовщиков доставившие ему тем большую силу, но тем не менее и эти победители бунта не хотели допустить примерного наказания бунтовщиков и образования сильного правительства. Жолкевский и его партия едва ли не более боялись правления Сигизмунда, чем бунтовщиков. Поэтому беспорядок остался в силе, король простил бунтовщиков. но, возвратившись к прежней политике, отстранил Жолкевского от правительства.
Такая незначительная смута, как бунт, не только не грозила Польше никакой опасностью, но напротив могла сделаться наиболее удобной исходной точкой для новой жизни и реформы Речи Посполитой. Только ошибочное разрешение дела бунта, покорение бунта и, несмотря на это, оставление анархии сделалось страшным несчастьем для страны. В последствии забыли о всем ходе бунта и спрашивали только: если Сигизмунд III, победив бунтовщиков, не устранил анархических законов, но подтвердил их и признал благотворными, то кто же осмелился бы посягнуть на эти законы.
Самую любопытную, лучше сказать, самую грустную роль сыграли во время бунта иезуиты. Как бы ни порицали мы внешнюю политику, к которой они побуждали Польшу, нужно сознаться, что в этим отношении вина в конце концов падала не на них, а на короля, делавшего членов ордена своими министрами. Это было впрочем зло временное, которое легко мог исправить следующий более самостоятельный король. Нельзя также отказать в признании той деятельности иезуитов, которая стремилась к усилению в народе монархических понятий, уважения к правительству и власти, которая вступала в открытую борьбу с своеволием и безнарядьем. Нужно прочитать отвратительные сочинения Крыштофа Варшевицкого (О лучшем состоянии свободы — De optimo statu libertatis 1598), рекомендующие Польше деспотизм Филиппа II, чтобы оценить то искусство, с каким Скарга в своих «Сеймовых проповедях» (Kazania sejmowe 1600) поставил Польше образцом католическую монархию, достаточно познакомиться с одной из этих проповедей, чтобы почувствовать, с какой глубокой верой защищал свои убеждения красноречивый проповедник. Почему же иезуиты не устояли в этом направлении, почему при первом испытании, при бунте Зебржидовского, они отступились от своего знамени? Быть может, они заметили, что, продолжая призывать к неограниченной монархии, они компрометируют короля и без нужды навлекают на себя крики и негодование поверхностных по уму и наслаждавшихся своим своеволием людей среди шляхты. Они знали, что католицизм уже одержал победу и что в достижении безусловного влияния на весь народ им больше поможет прославление шляхетской свободы, чем абсолютной власти. Поэтому они ни на минуту и не колеблются, пропускают в новых изданиях сеймовых проповедей Скарги знаменитую проповедь о монархии, смело становятся перед взволнованной шляхтой, оправдываются, что они никогда не стояли за монархию, и заявляют, что нет более горячих, чем они, приверженцев шляхетских вольностей, избрания и единогласия, иезуиты первые выступают с доктриной, что католическая церковь есть наилучший страж своеволия шляхты, что золотая свобода и католицизм представляют два однозначащие понятия.
Незачем прибавлять, как страшен был этот яд влитый в шляхетские умы с начала ХVII века. Народ возвратился к католической церкви в том убеждении, что эта церковь охранит его от реформационных смут и укрепит его, но неискусные апостолы католицизма в Польше обманули его надежды и ради личной своей временной выгоды сами подсунули ему ядовитый напиток.
Период постоянного внутреннего упадка Польши начинается только с бунта Зебржидовского. Действительно, хотя отсутствие правительства сильно давало себя чувствовать уже со времен Сигизмунда I, однако при обоих последних Ягеллонах не было еще законов, которые бы составляли легальное препятствие к реформе правительства, напротив от времен Альбрехта и Александра существовали законы, наиболее пригодные для образования правительства, нужно было только дополнить и осуществить их. Позднее, после 1573 года, Польша имела уже пагубные законы, которые делали в принципе правительство невозможным, но на виду у народа, полного жизни и содержания, эти законы оставались мертвой буквой, которая при Батории фактически утратила уже значение, а при его преемнике могла окончательно разлететься как мыльный пузырь. Только бунт Зебржидовского возвысил и осуществил эти зловещие законы, придал им действительное значение и отпечатал их неизгладимыми чертами уже не в сборниках законов, но в сердцах и умах всего народа. Бунт создал общее убеждение, что эти законы хороши и благотворны, что единственно они обусловливают счастье и будущность страны. Бунт окончательно задержал сердцебиение организма, образуемого Польшей, и сделал из неё мертвое тело, которое само по себе уже не могло развиваться, т.е. жить и мыслить. С тех пор внезапные события и бедствия временно гальванизовали этот организм, иногда даже удачно, но не смогли оживить его. Польша безвозвратно упустила два великих исторических движения, несшие с собою сильное правительство и развитие, то есть реформацию и затем католическую реакцию, и благодаря этому должна была в течении двух веков ожидать нового исторического движения, каким оказалась только французская революция.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.