С той минуты однако, когда Сигизмунд III вступил на польскую землю и в первый раз встретился с канцлером, последний увидел, что его надежды обмануты, и, спрашивая сопровождавшаго короля Леснёвольского: «какие немые черти привезли его к нам?» показал, что сразу понял новое положение. Польша нуждалась в таком короле на своем троне, который захотел и сумел бы привлечь к себе и эксплуатировать великие, но неспособные к самостоятельному действию таланты Замойского. Историческая Немезида проявляла уже свое мщение на тех великих можновладческих родах, которые, утратив свои прежние традиции XV века, бросились на поприще анархии и безвозвратно истощили свои силы. Рушились и вымирали великие дома Тарновских, Мельштынских, Тенчинских, Любранских, Ласких и Кмит
и если от них и оставались какие-либо боковые отрасли, то оне не сохранили за собой прежних традиций, значения и положения и должны были завоевывать последнее заново в школе Замойского. Вокруг могущественного канцлера собизались действительно люди нового направления, с большими талантами и патриотизмом, воспитанные в военной дисциплине и завоевывавшие себе положение личными заслугами и мужеством. Из школы великого гетмана выходили Жолкевские, Любомирские, Потоцкие, Калиновские, Собеские, Конецпольские, неизвестные прежнему можновладству, и даже знатные литовские и русские роды: Ходкевичи, Радзивиллы, Сапеги, Острожские, среди общей анархия сигизмундовских времен сохранившие некоторый политический смысл и сознание общественного блага, невольно собирались теперь вокруг Замойского. Таким образом Замойский представлял из себя настоящую силу и не расположить к себе этой силы, не опереться на ней было роковым заблуждением и ошибкой со стороны молодого короля.
Замойского не стал бы опасаться король с сильным и открытым характером, исполненный искренне направленных к благу народа стремлений, к которым всегда можно было склонить канцлера. Сигизмунд III не был лишен характера, а сознанием своего величия, упорством в своих предрассудках, скрытностью и подозрительностью приближался к Сигизмунду Августу, и если не мог равняться с ним в искусстве ведения мелкой интриги, то далеко превосходил его энергией своих действий, вел свою собственную, личную политику и проводил ее с неумолимой последовательностью. Но это не была политика польская, заботящаяся о благе Польши, и уже по тому одному король не мог допустить к ней такого патриота, каким несомненно был коронный гетман и канцлер. В чем же заключалась эта прославленная политика Сигизмунда III?
Чем ближе подходил конец XVI столетия, тем сильнее обострялось соперничество между Габсбургами и Францией, так как к побуждениям политическим присоединились еще и религиозные. Владычествуя уже в Испании, Италии, Нидерландах, Бургуиндии, Австрии, Чехии и Венгрии, Габсбурги под предводительством Филиппа II стремились теперь прямо к овладению остальным цивилизованным миром под лозунгом восстановления католицизма в странах, отпавших или отпадавших от него. Вследствие этого Франция, которая, возвращаясь к католицизму, не хотела однако признать преобладания Габсбургов, очутилась среди великой коалиции протестантских государств, защищавших свою свободу и веру. Таким образом в Европе существовали два великих лагеря, но в котором же из них было место для Польши?
Напрасно было бы пускаться в гипотезы, какой оборот приняли бы дела, если бы Польша в качестве государства протестантского встала против Габсбургов, и потому мы лишь разберем обстоятельнее вопрос, в каком лагере было место для Польши, уже возвратившейся к католичеству.
На этот вопрос Баторий отвечал: «нейтралитет» и отвечал хорошо, так как в то время он направлял все силы народа в другую сторону. Но нейтралитет Батория нельзя принимать буквально, так как тот, кто решительно отверг предложение союза, сделанное Филиппом II, кто не только не вступил в, борьбу в качестве католического монарха с протестантами, но напротив в силу хорошо понимаемых политических интересов поддерживал и развивал близкие отношения с Англией, Голландией и прежде всего со Швецией, очевидно заявлял себя против Габсбургов. Могла ли однако политика Батория, пригодная для десяти лет его царствования, быть удержана и впредь? Допустим, что нет, и с этой точки зрения оценим политику его преемника. Сигизмунд III явно и решительно перешел на сторону Габсбургов, через это лишился дружбы морских государств, как Франция, Англия, Голландия, с которыми Польша до тех пор находилась в живых отношениях, особенно торговых, и побудил их возмущать против неё Турцию и поддерживать Москву, привлек на Польшу шведов и вызвал в качестве союзника Австрии войну против Турции. Невыгоды были явны, помощи же никакой, так как Габсбурги ничего не могли дать Польше. Филипп II заключил союз с Сигизмундом только для устрашения Голландии, Англии и Швеции. Австрия эксплуатировала Польшу, чтобы направить на нее часть турецких войск. Это ясно покажут события, они показали это уже при жизни Сигизмунда и однако никто упорнее его не держался раз принятого в политике направления. Для него не существовало политики, но существовали принципы. Сын Иоанна Вазы, своим упорным отстаиванием католицизма сделавшего свое имя ненавистным во всем протестантском шведском народе, воспитанный иезуитами, Сигизмунд проникся такой религиозной ревностью, до такой степени обратил все свои чувства, убеждения и силы на дело восстановления католицизма, что мог сделаться славнейшим борцом церкви, но вместе должен был стать наихудшим политиком, наихудшим стражем земного благосостояния вверенных его попечениям государств. Не для блага Польши заключил он и союз с Габсбургами, но для борьбы с протестантизмом за пределами страны, и польскую корону принял он главным образом с тою целью, чтобы, опираясь на могущественной и по преимуществу католической Польше, силой уничтожить шведский протестантизм.
Сильным двигателем в политике Сигизмунда были прежние его учителя, иезуиты, которым он и теперь безусловно верил и совершенно подчинялся. Наиболее ревностный сторонник и ученик иезуитов, кардинал епископ краковский, Юрий Радзивилл, был министром при дворе Сигизмунда, другие, и особенно иезуит отец Бернард занимали влиятельные места. Рассмотрим поэтому политику иезуитов. Космополитическое религиозное общество не могло обращать внимание на национальные интересы Польши и стремилось воспользоваться ей исключительно в религиозных целях. В сфере великих европейских событий Польша представлялась иезуитам орудием, которым следовало воспользоваться для общего дела, не спрашивая себя о том, не сломится и не разрушится ли это орудие. Эту политику поддерживала в общем с редким незнанием пли пренебрежением польских отношений и римская курия, так как для неё Польша также составляла лишь церковную провинцию, которой можно, а в данном случае даже и должно было пожертвовать для блага церкви. Но иначе должны мы судить короля, который должен был видеть в Польше народ и государство и первый жертвовал ими для блага церкви. Сигизмунд III шел даже далее иезуитов и римской курий, так как в своем слепом поклонении Филиппу II он до такой степени воодушевился борьбой с протестантскими государствами, так безусловно поддерживал его в борьбе с Голландией, что один не покидал его даже в те минуты, когда Рим усиливался обратить внимание христианского мира в другую сторону, на Турцию, и находился в плохих отношениях с Филиппом.
Польша окружена была странами, раньше или позже отпавшими от римской церкви: на востоке Русью, которая давно уже забыла о Флорентинской унии, на севере за Балтийским морем недавно отделившейся от Рима Швецией, на западе германскими протестантскими князьями, видевшими в протестантском же вассале Польши, прусском герцоге, своего родственника, земляка и единоверца, наконец на юге Чехией и Венгрией, где протестанты, если не имели решительного преобладания, то по крайней мере играли серьезную роль. Принимая реформацию, Польша становилась некогда центром всего окружавшего ее протестантского развития и движения, переходя теперь на строго католическую основу, она должна была сделаться укрепленной твердыней католицизма, которая бы служила для возвращения стран и народов, отпавших от Рима. Вступая в союз с Габсбургами, Польша должна была помочь им сломить протестантизм в Чехии, Венгрии и Германской империи, помогая Сигизмунду в осуществлении его прав на шведскую корону, она должна была обратить Швецию к римской церкви, вмешиваясь во внутренние дела Москвы, она должна была и там насадить католицизм.
Осуществления такой громадной задачи можно было ожидать только после великих войн, но даже предположив, что Польша успела бы победить и покорить стольких неприятелей сразу, и северную Германию, и Швецию, и Москву, следовало спросить себя, удалось ли бы ей прочно удержаться в этих странах с таким призванием и не должны ли были эти народы тем сильнее возненавидеть веру, навязываемую им чуждым притеснителем, и для защиты собственной церкви страшно отомстить Польше. Имела ли Польша малейший интерес в том, чтобы ее возненавидела Москва, чтобы на нее бросилась отдаленная и спокойная Швеция, чтобы благодаря угнетению протестантизма в Германии, Чехии и Венгрии усилилось и так уже грозное габсбургское могущество? Польша могла оставаться при католицизме, как оставалась при нем Франция, но ведя свою собственную, указываемую здравым разумом политику, могла не мешаться в религиозные раздоры, терзавшие Германию, борясь с Москвой, не раздражать самых дорогих чувств московского народа, не навлекать на себя ярости шведа и турецких сил и притом все это в тот момент, когда внутренний строй страны крайне нуждался в исправлении и реформе.
Для осуществления этой реформы наступила уже последняя минута. Как король с иезуитами, так и Замойский и его сильная партия соглашались в том, что нужно упрочить монархию, образовать энергичное правительство и положить конец сеймовой анархии. Исчезло уже старое можновладство, сопротивлявшееся всякой реформе, возникало новое поколение шляхты, освоившееся в иезуитских школах с монархическими понятиями, завоевывавшее себе положение личными заслугами и в школе Батория и Замойского приученное к военной и к политической дисциплине. Королю следовало привлечь к себе это поколение и, опираясь на людях с истинным талантом и возвышенным характером, в каких не было недостатка, создать из них плотную фалангу сильного королевского правительства. Сигизмунду III нужно было только собрать плоды краткой, но благотворной деятельности Батория, но, к несчастью, он сделал именно все для того, чтобы испортить и погубить их. Незапятнанный в деле веры, нравственный в своей семейной жизни, Сигизмунд, поддерживая в стране католическую веру и энергичных бойцов за нее, раздавая должности и староства католикам, восстановил религиозное единство Польши, и в этом заключается его истинная заслуга. Он не хотел однако знать, что только путем решительной поддержки интересов всего народа, только путем разрешения великих задач национальной политики возникали новые монархии. Народы только в том случае соглашались на уменьшение своей вольности, если видели во главе себя королей, которые умели их вести к внутренним или внешним, но великим и популярным действиям. Только таким путем мог и Сигизмунд III восстановить сильное королевское правительство и даже образовать абсолютную власть, если бы оперся на тех здоровых элементах, которые собирались вокруг Замойского, если бы сделал Замойского своим первым министром и, пользуясь его опытом и талантом, явно и активно действовал на благо народа.
Сигизмунд желал абсолютной власти, но более важным для него делом была его личная внешняя политика, которая как увидим, побудила его даже к явной измене. К такой измене не мог быть склонен Замойский, который не видел никакой выгоды во вмешательстве в шведские дела, а в союзе с Австрией не без основания усматривал ущерб для независимости Польши и начало грозных турецких войн и служил этому убеждению с начала своего поприща с непоколебимою верностью. Поэтому Сигизмунд оттолкнул Замойского, а с ним и все то, что в народе отличалось наибольшим талантом, заслугами и патриотизмом, что воспиталось в школе Батория и, обладая большим политическим смыслом, могло доставить единственное здравое основание для реформы Речи Посполитой. Ему казалось, что он достигнет своей цели, если окружит себя, если выдвинет на сенаторския кресла посредственности, людей с поверхностными суждениями и слабых умом, которые были бы обязаны своим положением не заслугам своим, но исключительно королевской милости и легко могли быть склонены на всякую сторону. Король искал посредственностей, искал особенно таких людей, которые вращались около выдающихся деятелей, и, привлекая их к себе, льстя их пустоте, с величайшей радостью выдвигал вперед и восставал против прежних их опекунов и учителей. Это испытали по очереди Замойский, Ян Карл Ходкевич, Крыштоф Радзивилл и даже человек с таким незапятнанным патриотизмом и с таким уважением к королевской власти, как Станислав Жолкевский, на жизнь которого интриги придворных наушников и отступничество ближайших друзей надели терновый венец. Но никогда это поведение Сигизмунда не выступало в таком ярком свете, как на памятном сейме 1589 г. На него приехал озаренный славой одержанной при Бычине победы Замойский и, пользуясь благоприятной минутой, сделал предложение, чтобы решения сейма постановлялись по большинству голосов. Это был первый шаг, выводивший Польшу на путь порядка и спокойствия, первое условие всякой дальнейшей реформы, но кто же воспротивился ему? Никто другой, как сам король. К Сигизмунду приблизился Опалинский, великий коронный маршалок, ненавидевший Замойского из зависти к его заслугам и славе. Искусно играя на этой струне, Сигизмунд его прежде всего и приобрел для себя против Замойского. Замойский имел за себя большинство во всем народе, проведение голосования большинством на сейме давало ему в руки легальную власть, делало его, употребляя современное выражение, парламентским министром. Сигизмунд не мог этого допустить и поэтому оппозиция Опалинского уничтожила благой проект Замойского и вызвала подтверждение единогласия, благодаря которому один сбитый с толку или подкупленный посол мог остановить самое благотворное предложение, поддерживаемое целым сеймом.
Желая устранить союз с Австрией, Замойский стремился к определению порядка избрания и к исключению при этом австрийской кандидатуры. Сигизмунд, собрав около себя сторонников этой кандидатуры, особенно же епископов с примасом Карнковским и личных врагов Замойского, Зборовских, уничтожил эти планы на втором сейме в 1590 году и, устранив из коронной канцелярии сторонников канцлера, обессилил влияние его на правительство.
Польша в руках Сигизмунда III была только удобным орудием для шведско-католической политики, орудием, судьба которого так мало его интересовала, что он вступил в брак с эрцгерцогиней австрийской Анной (1592 г.), желал купить помощь Габсбургов для удержания на шведском троне ценой уступки им Польши по смерти ли своей или даже при жизни и с этой целью заключал с ними тайные договоры. Это была уже явная измена стране, призвавшей его на свой трон, для защиты своих интересов. Но тогда Замойский, заметив происки Сигизмунда, созвал шляхту в Ендржеев, раскрыл готовившуюся измену, выступил на так называемом инквизиционном сейме 1592 года в качестве публичного обвинителя и принудил короля отречься от заключенных ко вреду Польши договоров с Австрией. Замойский показал королю, что народ не приложит рук к собственной погибели. Инквизиционный сейм, смиривший Сигизмунда и сильно унизивший королевскую власть, был страшным, но необходимым злом. Замойского можно упрекать, только исходя из того соображения, что лучше свергнуть короля, изменяющего стране, чем оставлять его униженным на троне.
Тем, что при таких условиях Польша не впала в окончательную погибель, она обязана была лишь нескольким великим людям, которые, и будучи оттолкнуты королем, все-таки стояли на страже и каждый раз, как пагубная политика Сигизмунда наводила на страну бедствие, спасали ее из омута. Что Ян Замойский только в крайности схватился на инквизиционном сейме за вредное, но единственное средство спасения, что он не был анархистом и не пошел под конец своей жизни по следам Сбигнева Олесницкого или Яна Тарновского, ясно доказало его дальнейшее поведение.
Это оказалось прежде всего в хлопотах, доставленных Польше Австрией. Польша не имела непосредственной причины навлекать теперь на себя войну с Турцией, с которой она уже около ста лет поддерживала мирные отношения, но зато тем сильнее желала Австрия впутать Польшу, с двором которой она находилась в столь тесной и сердечной связи, в такую войну, так как война Турции с Польшей развязывала руки ей самой в Венгрии. Когда же поляки рассмотрели эти замыслы и не позволили склонить себя к лиге против Турок, которая в конце концов должна была всей своей тяжестью обрушиться на них одних, Австрия схватилась за другие средства: начала подбивать казаков к набегам на Турцию и с их помощью возбуждать опасные раздоры в Валахии, надеясь этим путем в конце концов вынудить вышедшую из терпения Турцию к войне с Польшей. Эти интриги разрушил Замойский, который, дважды вторгнувшись в 1595 и 1600 гг. с войском в Молдавию, выгнал посаженных Австрией господарей, посадил на трон иеремию Могилу и брата его Симеона, взял с них вассальную присягу, обеспечил им признание со стороны Оттоманской Порты и, усмирив через Жолкевского казаков, снова укрепил поколебавшийся было мир с Турцией. Со стороны канцлера и гетмана это была мудрая, решительная и смелая политика и она отдалила большую опасность. Но если столько мог сделать один человек частными средствами, то какая же задача была невозможною для Речи Посполитой, если бы король шел в ней рука об руку с канцлером?
Это сразу проявилось в шведском деле. Еще давно, во времена Сигизмунда Августа и Батория, шведы воспользовались войной, ведшейся из-за Ливонии между Россией и Польшей, и, захватив в свои руки Эстляндию, укрепились там в нескольких местностях. Польша терпела это, утешаясь тем, что по крайней мере Швеция отделяет Москву от Балтийского моря. Поэтому у неё сохранялись сносные отношения с Швецией, а избрание Сигизмунда III польским королем должно было еще укрепить их. Но вышло иначе. Сигизмунд, получив по смерти своего отца в 1592 г. шведский трон, своим отстаиванием католичества возбудил против себя ненависть протестантского народа и хотя в 1593 г. короновался в Упсале, но должен был возвратиться в Польшу и предоставить самостоятельное управление Швецией в качестве наместника дяде своему, герцогу Зюдерманландскому Карлу. Когда же в 1598 г. он вторично отправился в Швецию, то проиграл генеральную битву при Линкепинге (Linkoeping), уступил шведский трон Карлу Зюдерманландскому и навлек на Польшу тяжелую войну в Лифляндии. Король приказал венденскому старосте в Лифляндии напасть на шведов в Эстонии в 1600 году и тем самым вызвал нападение Карла на польскую Лифляндию. Несмотря на отдельные победы Крыштофа Радзивилла, шведы заняли всю Лифляндию, за исключением Риги и Динамюнде.
Таким образом начался второй акт великой борьбы за Балтийское море, который закончился только во второй половине XVII века решительной победой скандинавского и немецкого элемента. Варшавский сейм 1601 года для отражения неприятеля, нарушающаго границы Речи Посполитой, должен был согласиться на войну, которой никогда не предпринял бы ради личных видов короля. В виду дерзкого врага великий гетман забыл о неблагодарности короля, поддержал войну на сейме и сам, несмотря на преклонный возраст, двинулся в Лифляндию во главе вооруженных отрядов. В течении двухлетней компании 1601 и 1602 гг. Замойский вытеснил шведов из Лифляндии, взяв их укрепленные города, а когда в 1605 г. они возобновили наступление, Ян Карл Ходкевич поразил их в славной битве под Кирхгольмом с значительно меньшими силами и на голову разбил всю армию Карла Зюдерманландского, оставившую на месте 9000 трупов. Только таланту предводителей и несравненному мужеству и искусству солдат Польша обязана была такими блестящими победами. После кирхгольмской победы она могла заключить разумный мир и достигнуть всего, чего требовали её интересы, т.е. полного очищения шведами Эстонии и Лифляндии. Но Сигизмунд ни за что не хотел заключать мира с Карлом, которого он считал бунтовщиком и, жертвуя благом всего народа своим личным мечтам, тем самым положил начало страшной для Польши шестидесятилетней шведской войне, которая, ослабив обе страны, обратилась наконец к выгоде усилившейся тем временем России.
В конце XVI века Россия была так слаба, что самые смелые предприятия, направленные против неё, казались и были возможными. Первым условием этих предприятий было однако более тесное церковное соединение Польши с русским населением, явившим в границах Речи Посполитой.
Флорентийская религиозная уния, никогда строго не проведенная, сохранялась в литовской и польской Руси до самого конца XV века. Поддерживая постоянную иерархическую связь с царьградским патриархом, хотя тот наоборот разорвал с Римом, не имея ясного понятия о тогдашних отношениях Рима к Царьграду, русины признавали папу высшим главой христианства и неоднократно отправляли к нему посольства. Только более активные действия со стороны Москвы, никогда не признававшей флорентинской унии, и брак Александра на московской княжне Елене, повлекший за собой пропаганду православия в литовском государстве, произвели то, что на Руси забыли о флорентинской унии. Вспышка реформации в Польше еще более отвратила умы русинов от Рима, мысль о народной церкви нашла себе доступ к умам более просвещенной русской шляхты, и русские послы тем сильнее стояли за нее, что народная церковь с своей славянской литургией, женатыми священниками и причастием под обоими видами так сильно приближалась к церкви восточной. Когда мысль эта пала, различные протестантские секты нашли себе многочисленных адептов на Руси, кальвинисты в северной, ариане в южной, а восточная церковь, предоставленная самой себе и покинутая более интеллигентными классами народа, неслыханно опустилась. К концу XVI столетия время протестантской пропаганды миновало, католическая церковь в Польше поднялась под влиянием общей католической реакции, исходившей от Тридентского собора, и завоевывала себе даже более прочное положение сравнительно с тем, каким пользовалась раньше, а зато церковь восточная в пределах Речи Посполитой не могла найти в себе достаточной силы для подобного возрождения. Отсутствие образования, нравственности и дисциплины среди духовенства сделалось препятствием для необходимой реформы. При таких условиях русины снова начали искать точки опоры в западной церкви. Первым, возымевшим в Польше мысль об унии, был иезуит Скарга, но сперва эта мысль нашла себе противников в самом же ордене. Иезуит Гербест справедливо доказывал, что римско-католическая пропаганда принесет большие выгоды церкви и Польше. Дело решил, по-видимому, Поссевин, указав Баторию в унии средство одолеть Москву, и с тех пор иезуиты и пропагандируют мысль об унии, сохраняющей за восточной церковью отдельные обряды и организацию.
Начало этого дела ускорилось обращением московской епархии в патриаршество. Последнее совершил царьградский патриарх Иеремия II, который одновременно с тем в польской Руси исключил ставропигиальные братства из под власти епископов и тем еще увеличил смуту в русской церкви. Тогда-то русские епископы после долгих переговоров между собой по инициативе и стараниям епископов луцкого и владимирского, Терлецкого и Поцея, разорвали с царьградскпм патриархом и на брестском соборе в 1595 г. составили условия подчинения Риму. Русское духовенство выговаривало себе супружество священников, назначение епископов королем, но из среды кандидатов, представленных остальными русскими епископами, полное уравнение с духовенством западной церкви, а следовательно и сенаторское достоинство для русских епископов, сохранение восточной литургии, требовало запрещения униатам переходить в католичество и поддержки унии авторитетом государства. Сигизмунд III, ревностно поддерживавший дело унии, утвердил эти условия, на которых еще в том же году отправленные брестским собором делегатами в Рим Терлецкий и Поцей торжественно и приняли унию. Но когда в 1596 году на вторичном соборе в Бресте дело дошло до окончательного подтверждения унии, епископы, львовский и перемышльский, подчиняясь влиянию князя Константина Острожского, который перед тем первый поддерживал унию, а теперь самым упорным образом мешал её осуществлению, решительно воспротивились ей. Южная Русь осталась поэтому верна православию, а в Руси северной началась борьба между униатскими епископами и той частью духовенства, которая оказалась противной унии. Первые с громадной ревностью работали над усилением унии, пользуясь в деле реформы своей церкви помощью, которую доставляло им государство как признанным представителям восточной церкви, вторые оглядывались на Царьград и Москву и, насколько могли, силой сопротивлялись стараниям униатскпх епископов. Раздоры дошли до убийства в 1623 г. чернью полоцко-витебского архиепископа, Иосафата Кунцевича, активно поддерживавшего унию при жизни и еще сильнее поддержавшего ее своей смертью.
Как оценивать унию? Для церкви она была несомненной победой, для государства тоже не лишена была выгод, так как приносила с собой на Русь западную культуру и вместе с ней полонизацию. Если бы ее осуществили вполне на составленных в 1595 году условиях, она несомненно вполне и принялась бы и принесла бы с собой государству неоцененный дар — религиозное единство. Но Польша не исполнила этих условий. Польское правительство было слишком слабо для того, чтобы поддержать униатских епископов всей своей силой и безусловно не допустить православия на своей территории. Польские епископы были слишком горды, чтобы допустить русских епископов в сенат, допустить их до политического влияния, до солидарности с польскими интересами. Обаянию сенаторского кресла наверное не в силах был бы противиться ни один русский епископ, и каждый из них за эту цену присоединился бы к унии. Русское население, а особенно шляхта, видя своих епископов в сенате, не имело бы повода жаловаться на унижение. Быть может, более значили бы для Польши неуниатские епископы, заседающие в сенате, чем епископы униатские, отдаленные от сената и униженные. Не в унии, как в таковой, но в проведении её лишь на половину заключалась политическая ошибка. Не все русины присоединились к ней, значительная часть их, и прежде всего казаки, осталась при старой церкви, а эти русины увидели теперь свой центр тяжести в Москве, к которой толкали их сверх того и все более частые раздоры и столкновения с униатами, которым правительство не положило решительного конца. Восстановляя против себя эту часть русского народа, Польша благодаря унии жертвовала русинам еще нечто большее. Мы уже не раз говорили о беспрестанной польской колонизации в южной Руси. Мы не преувеличим, если скажем, что в половине населения этих областей текла польская кровь. В конце XVI века польская колонизация приняла новые, громадные размеры, и шляхта и крестьяне с такой силой стремились в плодородную Украину, что многие местности старой Польши, особенно Мазовии, обезлюдели и загустели. И однако все это польское население на Руси быстро утрачивало сознание своей национальности. Виной этого в значительной степени было то обстоятельство, что польские паны, владельцы громадных пространств на Руси, не переселялись туда и не основывали дворов, около которых мог бы собираться, укрепляться и упрочиваться польский элемент. Управители, ведшие хозяйство, заботясь о наибольших материальных доходах, ни мало не думали о духовных нуждах польского деревенского населения, пребывавшего на Руси. Для него не основывали католических церквей и тем самым рано или поздно принуждали его переходить в лоно восточной церкви, которая своими обрядами русифицировала его. Этой ошибке уния совершенно не помогала, напротив она еще увеличила ее, так как на том основании, что теперь латинская и русская церковь была единой и между ними была только второстепенная разница в обрядах, паны не признавали необходимости строить для польского населения на Руси римския церкви. Грустно досказывать всю истину. На церковном поприще шляхетская гордость и исключительность породили самые худшие плоды. Русская шляхта не противилась искушению принять римский обряд, обеспечивавший более сильное политическое влияние, но не думала о том, чтобы увлечь за собою подданных. Для ннх была уния, чтобы холоп и религиозным обрядом отличался от пана. Разница была ощущаема, так как решающей вещью в деле ассимиляции было не мелкое различие веры, признание пли непризнание папы, но самостоятельность обрядов и церковной иерархии, сохраненная унией. Не болше ли сделал бы на Руси для церкви и полонизации католицизм без унии? Его действие было более медленно, но приносило прочные плоды, уния же действовала быстро, но поверхностно.
Но для иезуитов и Сигизмунда не существовало всех этих политических опасностей. Они думали об одолении восточной церкви в её последней твердыне, в самой Москве.
В 1598 году на троне московских царей сел конюший умершего бездетным царя Федора, Борис Годунов, предварительно убивши через своих слуг младшего брата Федора, Димитрия. И вот в 1603 году при дворе знатного польского пана, Адама Вишневецкого, появляется некий Григорий Отрепьев, перед тем блуждавший по монастырям, а потом служивший у казаков, и начинает разглашать, что он этот сын Ивана Грозного, Димитрий, что он ушел от руки убийц и задумывает теперь предъявить свои права на московский трон. Вишневецкий верит в этот рассказ, весть о нем разносится по всей Польше, папский нунций представляет этого Димитрия королю. Замойский лишь пожимает плечами, спрашивая: чья комедия, Плавта или Теренция, разыгрывается перед ним? Но иезуиты и Сигизмунд, видя в мнимом Дмитрии удобное орудие против Москвы, поддерживают его всем своим влиянием. Ему верят в Польше авантюристы, привлеченные надеждой блестящего похода в Москву и добычи, больше же всего верит ему воевода сандомирский Мнишек, магнат, выросший на разграбленной по смерти Сигизмунда Августа его казне, и дочь его Марина, невеста Димитрия, и таким образом последний, отбыв в 1604 г. исповедь у иезуитов в Кракове и подтвердив свою католическую правоверность, двигается с вооруженным отрядом поддерживающих его поляков на Москву, чтобы сесть на троне Ивана и вместе (как думали иезуиты) обратить московский народ в католичество. Самозванец пользуется недоброжелательством, какое возбудил к себе Борис Годунов, еще более пользуется обаянием, какое оказывает на темный люд его таинственное появление как истинного сына Ивана, и, поддержанный вооруженным восстанием всего народа и смертью Бориса, открывает себе в 1605 году ворота Москвы, садится на троне и приглашает Марину Мнишек в Москву в качестве царицы. Правление его было непродолжительно. После минутного ослепления народ потерял веру в самозванца, испугался вести об обращении в католичество и оскорбился гордым поведением сопровождавших Дмитрия поляков. В 1606 году вспыхнуло в Москве под предводительством князей Шуйских кровавое восстание, во время которого сам Димитрий и с ним 2000 поляков поплатились жизнью. В московском царстве начались страшные замешательства, и поляки играли в них далеко не особенно почетную роль. Надежда на добычу привлекала из Польши толпы искавших приключений солдат, которыми предводительствовали Сапега, Рожанский, Лисовский, и они, собравшись вокруг второго вскоре появившегося самозванца Димитрия, вели кровавую, разорявшую всю страну войну с вновь избранным царем Шуйским и отказывали в повиновении собственному правительству, склонявшему их к возвращению. Не эта дорога вела Польшу к культуре и ассимиляции Москвы, но предприятие, которым руководило размечтавшееся воображение иезуитов, не могло и принять другого оборота.
---
По мнению Шуйского и Калинки, Димитрий был орудием в руках польских мятежников (Зебржидовского и т.п.), стремившихся посадить его на московском троне, чтобы в последствии с его помощью свергнуть Сигизмунда с польского трона и посадить на нем Димитрия. Но это слишком смелая гипотеза. Димитрий не отвергал ничьей помощи, следовательно и мятежников, но наиболее тесные связи, как доказывают источники, соединяли его с иезуитами, Римом и Сигизмундом, на них он главным образом и опирался. Мятежники позднее, когда разгорелись их страсти, могли пугать Сигизмунда Димитрием и искать связей с ним, но можно ли думать, чтобы они сами толкали Димитрия в объятия иезуитов и Сигизмунда и действовали хотя бы по наружности в союзе с ними, они, так их ненавидевшие, были способны к такой проницательности, они, выказавшие во время мятежа такое отсутствие способностей, желали видеть на польском троне московского царя, и притом Димитрия, которого считали самозванцем, они, для которых Сигизмунд III был слишком тяжел.
и если от них и оставались какие-либо боковые отрасли, то оне не сохранили за собой прежних традиций, значения и положения и должны были завоевывать последнее заново в школе Замойского. Вокруг могущественного канцлера собизались действительно люди нового направления, с большими талантами и патриотизмом, воспитанные в военной дисциплине и завоевывавшие себе положение личными заслугами и мужеством. Из школы великого гетмана выходили Жолкевские, Любомирские, Потоцкие, Калиновские, Собеские, Конецпольские, неизвестные прежнему можновладству, и даже знатные литовские и русские роды: Ходкевичи, Радзивиллы, Сапеги, Острожские, среди общей анархия сигизмундовских времен сохранившие некоторый политический смысл и сознание общественного блага, невольно собирались теперь вокруг Замойского. Таким образом Замойский представлял из себя настоящую силу и не расположить к себе этой силы, не опереться на ней было роковым заблуждением и ошибкой со стороны молодого короля.
Замойского не стал бы опасаться король с сильным и открытым характером, исполненный искренне направленных к благу народа стремлений, к которым всегда можно было склонить канцлера. Сигизмунд III не был лишен характера, а сознанием своего величия, упорством в своих предрассудках, скрытностью и подозрительностью приближался к Сигизмунду Августу, и если не мог равняться с ним в искусстве ведения мелкой интриги, то далеко превосходил его энергией своих действий, вел свою собственную, личную политику и проводил ее с неумолимой последовательностью. Но это не была политика польская, заботящаяся о благе Польши, и уже по тому одному король не мог допустить к ней такого патриота, каким несомненно был коронный гетман и канцлер. В чем же заключалась эта прославленная политика Сигизмунда III?
Чем ближе подходил конец XVI столетия, тем сильнее обострялось соперничество между Габсбургами и Францией, так как к побуждениям политическим присоединились еще и религиозные. Владычествуя уже в Испании, Италии, Нидерландах, Бургуиндии, Австрии, Чехии и Венгрии, Габсбурги под предводительством Филиппа II стремились теперь прямо к овладению остальным цивилизованным миром под лозунгом восстановления католицизма в странах, отпавших или отпадавших от него. Вследствие этого Франция, которая, возвращаясь к католицизму, не хотела однако признать преобладания Габсбургов, очутилась среди великой коалиции протестантских государств, защищавших свою свободу и веру. Таким образом в Европе существовали два великих лагеря, но в котором же из них было место для Польши?
Напрасно было бы пускаться в гипотезы, какой оборот приняли бы дела, если бы Польша в качестве государства протестантского встала против Габсбургов, и потому мы лишь разберем обстоятельнее вопрос, в каком лагере было место для Польши, уже возвратившейся к католичеству.
На этот вопрос Баторий отвечал: «нейтралитет» и отвечал хорошо, так как в то время он направлял все силы народа в другую сторону. Но нейтралитет Батория нельзя принимать буквально, так как тот, кто решительно отверг предложение союза, сделанное Филиппом II, кто не только не вступил в, борьбу в качестве католического монарха с протестантами, но напротив в силу хорошо понимаемых политических интересов поддерживал и развивал близкие отношения с Англией, Голландией и прежде всего со Швецией, очевидно заявлял себя против Габсбургов. Могла ли однако политика Батория, пригодная для десяти лет его царствования, быть удержана и впредь? Допустим, что нет, и с этой точки зрения оценим политику его преемника. Сигизмунд III явно и решительно перешел на сторону Габсбургов, через это лишился дружбы морских государств, как Франция, Англия, Голландия, с которыми Польша до тех пор находилась в живых отношениях, особенно торговых, и побудил их возмущать против неё Турцию и поддерживать Москву, привлек на Польшу шведов и вызвал в качестве союзника Австрии войну против Турции. Невыгоды были явны, помощи же никакой, так как Габсбурги ничего не могли дать Польше. Филипп II заключил союз с Сигизмундом только для устрашения Голландии, Англии и Швеции. Австрия эксплуатировала Польшу, чтобы направить на нее часть турецких войск. Это ясно покажут события, они показали это уже при жизни Сигизмунда и однако никто упорнее его не держался раз принятого в политике направления. Для него не существовало политики, но существовали принципы. Сын Иоанна Вазы, своим упорным отстаиванием католицизма сделавшего свое имя ненавистным во всем протестантском шведском народе, воспитанный иезуитами, Сигизмунд проникся такой религиозной ревностью, до такой степени обратил все свои чувства, убеждения и силы на дело восстановления католицизма, что мог сделаться славнейшим борцом церкви, но вместе должен был стать наихудшим политиком, наихудшим стражем земного благосостояния вверенных его попечениям государств. Не для блага Польши заключил он и союз с Габсбургами, но для борьбы с протестантизмом за пределами страны, и польскую корону принял он главным образом с тою целью, чтобы, опираясь на могущественной и по преимуществу католической Польше, силой уничтожить шведский протестантизм.
Сильным двигателем в политике Сигизмунда были прежние его учителя, иезуиты, которым он и теперь безусловно верил и совершенно подчинялся. Наиболее ревностный сторонник и ученик иезуитов, кардинал епископ краковский, Юрий Радзивилл, был министром при дворе Сигизмунда, другие, и особенно иезуит отец Бернард занимали влиятельные места. Рассмотрим поэтому политику иезуитов. Космополитическое религиозное общество не могло обращать внимание на национальные интересы Польши и стремилось воспользоваться ей исключительно в религиозных целях. В сфере великих европейских событий Польша представлялась иезуитам орудием, которым следовало воспользоваться для общего дела, не спрашивая себя о том, не сломится и не разрушится ли это орудие. Эту политику поддерживала в общем с редким незнанием пли пренебрежением польских отношений и римская курия, так как для неё Польша также составляла лишь церковную провинцию, которой можно, а в данном случае даже и должно было пожертвовать для блага церкви. Но иначе должны мы судить короля, который должен был видеть в Польше народ и государство и первый жертвовал ими для блага церкви. Сигизмунд III шел даже далее иезуитов и римской курий, так как в своем слепом поклонении Филиппу II он до такой степени воодушевился борьбой с протестантскими государствами, так безусловно поддерживал его в борьбе с Голландией, что один не покидал его даже в те минуты, когда Рим усиливался обратить внимание христианского мира в другую сторону, на Турцию, и находился в плохих отношениях с Филиппом.
Польша окружена была странами, раньше или позже отпавшими от римской церкви: на востоке Русью, которая давно уже забыла о Флорентинской унии, на севере за Балтийским морем недавно отделившейся от Рима Швецией, на западе германскими протестантскими князьями, видевшими в протестантском же вассале Польши, прусском герцоге, своего родственника, земляка и единоверца, наконец на юге Чехией и Венгрией, где протестанты, если не имели решительного преобладания, то по крайней мере играли серьезную роль. Принимая реформацию, Польша становилась некогда центром всего окружавшего ее протестантского развития и движения, переходя теперь на строго католическую основу, она должна была сделаться укрепленной твердыней католицизма, которая бы служила для возвращения стран и народов, отпавших от Рима. Вступая в союз с Габсбургами, Польша должна была помочь им сломить протестантизм в Чехии, Венгрии и Германской империи, помогая Сигизмунду в осуществлении его прав на шведскую корону, она должна была обратить Швецию к римской церкви, вмешиваясь во внутренние дела Москвы, она должна была и там насадить католицизм.
Осуществления такой громадной задачи можно было ожидать только после великих войн, но даже предположив, что Польша успела бы победить и покорить стольких неприятелей сразу, и северную Германию, и Швецию, и Москву, следовало спросить себя, удалось ли бы ей прочно удержаться в этих странах с таким призванием и не должны ли были эти народы тем сильнее возненавидеть веру, навязываемую им чуждым притеснителем, и для защиты собственной церкви страшно отомстить Польше. Имела ли Польша малейший интерес в том, чтобы ее возненавидела Москва, чтобы на нее бросилась отдаленная и спокойная Швеция, чтобы благодаря угнетению протестантизма в Германии, Чехии и Венгрии усилилось и так уже грозное габсбургское могущество? Польша могла оставаться при католицизме, как оставалась при нем Франция, но ведя свою собственную, указываемую здравым разумом политику, могла не мешаться в религиозные раздоры, терзавшие Германию, борясь с Москвой, не раздражать самых дорогих чувств московского народа, не навлекать на себя ярости шведа и турецких сил и притом все это в тот момент, когда внутренний строй страны крайне нуждался в исправлении и реформе.
Для осуществления этой реформы наступила уже последняя минута. Как король с иезуитами, так и Замойский и его сильная партия соглашались в том, что нужно упрочить монархию, образовать энергичное правительство и положить конец сеймовой анархии. Исчезло уже старое можновладство, сопротивлявшееся всякой реформе, возникало новое поколение шляхты, освоившееся в иезуитских школах с монархическими понятиями, завоевывавшее себе положение личными заслугами и в школе Батория и Замойского приученное к военной и к политической дисциплине. Королю следовало привлечь к себе это поколение и, опираясь на людях с истинным талантом и возвышенным характером, в каких не было недостатка, создать из них плотную фалангу сильного королевского правительства. Сигизмунду III нужно было только собрать плоды краткой, но благотворной деятельности Батория, но, к несчастью, он сделал именно все для того, чтобы испортить и погубить их. Незапятнанный в деле веры, нравственный в своей семейной жизни, Сигизмунд, поддерживая в стране католическую веру и энергичных бойцов за нее, раздавая должности и староства католикам, восстановил религиозное единство Польши, и в этом заключается его истинная заслуга. Он не хотел однако знать, что только путем решительной поддержки интересов всего народа, только путем разрешения великих задач национальной политики возникали новые монархии. Народы только в том случае соглашались на уменьшение своей вольности, если видели во главе себя королей, которые умели их вести к внутренним или внешним, но великим и популярным действиям. Только таким путем мог и Сигизмунд III восстановить сильное королевское правительство и даже образовать абсолютную власть, если бы оперся на тех здоровых элементах, которые собирались вокруг Замойского, если бы сделал Замойского своим первым министром и, пользуясь его опытом и талантом, явно и активно действовал на благо народа.
Сигизмунд желал абсолютной власти, но более важным для него делом была его личная внешняя политика, которая как увидим, побудила его даже к явной измене. К такой измене не мог быть склонен Замойский, который не видел никакой выгоды во вмешательстве в шведские дела, а в союзе с Австрией не без основания усматривал ущерб для независимости Польши и начало грозных турецких войн и служил этому убеждению с начала своего поприща с непоколебимою верностью. Поэтому Сигизмунд оттолкнул Замойского, а с ним и все то, что в народе отличалось наибольшим талантом, заслугами и патриотизмом, что воспиталось в школе Батория и, обладая большим политическим смыслом, могло доставить единственное здравое основание для реформы Речи Посполитой. Ему казалось, что он достигнет своей цели, если окружит себя, если выдвинет на сенаторския кресла посредственности, людей с поверхностными суждениями и слабых умом, которые были бы обязаны своим положением не заслугам своим, но исключительно королевской милости и легко могли быть склонены на всякую сторону. Король искал посредственностей, искал особенно таких людей, которые вращались около выдающихся деятелей, и, привлекая их к себе, льстя их пустоте, с величайшей радостью выдвигал вперед и восставал против прежних их опекунов и учителей. Это испытали по очереди Замойский, Ян Карл Ходкевич, Крыштоф Радзивилл и даже человек с таким незапятнанным патриотизмом и с таким уважением к королевской власти, как Станислав Жолкевский, на жизнь которого интриги придворных наушников и отступничество ближайших друзей надели терновый венец. Но никогда это поведение Сигизмунда не выступало в таком ярком свете, как на памятном сейме 1589 г. На него приехал озаренный славой одержанной при Бычине победы Замойский и, пользуясь благоприятной минутой, сделал предложение, чтобы решения сейма постановлялись по большинству голосов. Это был первый шаг, выводивший Польшу на путь порядка и спокойствия, первое условие всякой дальнейшей реформы, но кто же воспротивился ему? Никто другой, как сам король. К Сигизмунду приблизился Опалинский, великий коронный маршалок, ненавидевший Замойского из зависти к его заслугам и славе. Искусно играя на этой струне, Сигизмунд его прежде всего и приобрел для себя против Замойского. Замойский имел за себя большинство во всем народе, проведение голосования большинством на сейме давало ему в руки легальную власть, делало его, употребляя современное выражение, парламентским министром. Сигизмунд не мог этого допустить и поэтому оппозиция Опалинского уничтожила благой проект Замойского и вызвала подтверждение единогласия, благодаря которому один сбитый с толку или подкупленный посол мог остановить самое благотворное предложение, поддерживаемое целым сеймом.
Желая устранить союз с Австрией, Замойский стремился к определению порядка избрания и к исключению при этом австрийской кандидатуры. Сигизмунд, собрав около себя сторонников этой кандидатуры, особенно же епископов с примасом Карнковским и личных врагов Замойского, Зборовских, уничтожил эти планы на втором сейме в 1590 году и, устранив из коронной канцелярии сторонников канцлера, обессилил влияние его на правительство.
Польша в руках Сигизмунда III была только удобным орудием для шведско-католической политики, орудием, судьба которого так мало его интересовала, что он вступил в брак с эрцгерцогиней австрийской Анной (1592 г.), желал купить помощь Габсбургов для удержания на шведском троне ценой уступки им Польши по смерти ли своей или даже при жизни и с этой целью заключал с ними тайные договоры. Это была уже явная измена стране, призвавшей его на свой трон, для защиты своих интересов. Но тогда Замойский, заметив происки Сигизмунда, созвал шляхту в Ендржеев, раскрыл готовившуюся измену, выступил на так называемом инквизиционном сейме 1592 года в качестве публичного обвинителя и принудил короля отречься от заключенных ко вреду Польши договоров с Австрией. Замойский показал королю, что народ не приложит рук к собственной погибели. Инквизиционный сейм, смиривший Сигизмунда и сильно унизивший королевскую власть, был страшным, но необходимым злом. Замойского можно упрекать, только исходя из того соображения, что лучше свергнуть короля, изменяющего стране, чем оставлять его униженным на троне.
Тем, что при таких условиях Польша не впала в окончательную погибель, она обязана была лишь нескольким великим людям, которые, и будучи оттолкнуты королем, все-таки стояли на страже и каждый раз, как пагубная политика Сигизмунда наводила на страну бедствие, спасали ее из омута. Что Ян Замойский только в крайности схватился на инквизиционном сейме за вредное, но единственное средство спасения, что он не был анархистом и не пошел под конец своей жизни по следам Сбигнева Олесницкого или Яна Тарновского, ясно доказало его дальнейшее поведение.
Это оказалось прежде всего в хлопотах, доставленных Польше Австрией. Польша не имела непосредственной причины навлекать теперь на себя войну с Турцией, с которой она уже около ста лет поддерживала мирные отношения, но зато тем сильнее желала Австрия впутать Польшу, с двором которой она находилась в столь тесной и сердечной связи, в такую войну, так как война Турции с Польшей развязывала руки ей самой в Венгрии. Когда же поляки рассмотрели эти замыслы и не позволили склонить себя к лиге против Турок, которая в конце концов должна была всей своей тяжестью обрушиться на них одних, Австрия схватилась за другие средства: начала подбивать казаков к набегам на Турцию и с их помощью возбуждать опасные раздоры в Валахии, надеясь этим путем в конце концов вынудить вышедшую из терпения Турцию к войне с Польшей. Эти интриги разрушил Замойский, который, дважды вторгнувшись в 1595 и 1600 гг. с войском в Молдавию, выгнал посаженных Австрией господарей, посадил на трон иеремию Могилу и брата его Симеона, взял с них вассальную присягу, обеспечил им признание со стороны Оттоманской Порты и, усмирив через Жолкевского казаков, снова укрепил поколебавшийся было мир с Турцией. Со стороны канцлера и гетмана это была мудрая, решительная и смелая политика и она отдалила большую опасность. Но если столько мог сделать один человек частными средствами, то какая же задача была невозможною для Речи Посполитой, если бы король шел в ней рука об руку с канцлером?
Это сразу проявилось в шведском деле. Еще давно, во времена Сигизмунда Августа и Батория, шведы воспользовались войной, ведшейся из-за Ливонии между Россией и Польшей, и, захватив в свои руки Эстляндию, укрепились там в нескольких местностях. Польша терпела это, утешаясь тем, что по крайней мере Швеция отделяет Москву от Балтийского моря. Поэтому у неё сохранялись сносные отношения с Швецией, а избрание Сигизмунда III польским королем должно было еще укрепить их. Но вышло иначе. Сигизмунд, получив по смерти своего отца в 1592 г. шведский трон, своим отстаиванием католичества возбудил против себя ненависть протестантского народа и хотя в 1593 г. короновался в Упсале, но должен был возвратиться в Польшу и предоставить самостоятельное управление Швецией в качестве наместника дяде своему, герцогу Зюдерманландскому Карлу. Когда же в 1598 г. он вторично отправился в Швецию, то проиграл генеральную битву при Линкепинге (Linkoeping), уступил шведский трон Карлу Зюдерманландскому и навлек на Польшу тяжелую войну в Лифляндии. Король приказал венденскому старосте в Лифляндии напасть на шведов в Эстонии в 1600 году и тем самым вызвал нападение Карла на польскую Лифляндию. Несмотря на отдельные победы Крыштофа Радзивилла, шведы заняли всю Лифляндию, за исключением Риги и Динамюнде.
Таким образом начался второй акт великой борьбы за Балтийское море, который закончился только во второй половине XVII века решительной победой скандинавского и немецкого элемента. Варшавский сейм 1601 года для отражения неприятеля, нарушающаго границы Речи Посполитой, должен был согласиться на войну, которой никогда не предпринял бы ради личных видов короля. В виду дерзкого врага великий гетман забыл о неблагодарности короля, поддержал войну на сейме и сам, несмотря на преклонный возраст, двинулся в Лифляндию во главе вооруженных отрядов. В течении двухлетней компании 1601 и 1602 гг. Замойский вытеснил шведов из Лифляндии, взяв их укрепленные города, а когда в 1605 г. они возобновили наступление, Ян Карл Ходкевич поразил их в славной битве под Кирхгольмом с значительно меньшими силами и на голову разбил всю армию Карла Зюдерманландского, оставившую на месте 9000 трупов. Только таланту предводителей и несравненному мужеству и искусству солдат Польша обязана была такими блестящими победами. После кирхгольмской победы она могла заключить разумный мир и достигнуть всего, чего требовали её интересы, т.е. полного очищения шведами Эстонии и Лифляндии. Но Сигизмунд ни за что не хотел заключать мира с Карлом, которого он считал бунтовщиком и, жертвуя благом всего народа своим личным мечтам, тем самым положил начало страшной для Польши шестидесятилетней шведской войне, которая, ослабив обе страны, обратилась наконец к выгоде усилившейся тем временем России.
В конце XVI века Россия была так слаба, что самые смелые предприятия, направленные против неё, казались и были возможными. Первым условием этих предприятий было однако более тесное церковное соединение Польши с русским населением, явившим в границах Речи Посполитой.
Флорентийская религиозная уния, никогда строго не проведенная, сохранялась в литовской и польской Руси до самого конца XV века. Поддерживая постоянную иерархическую связь с царьградским патриархом, хотя тот наоборот разорвал с Римом, не имея ясного понятия о тогдашних отношениях Рима к Царьграду, русины признавали папу высшим главой христианства и неоднократно отправляли к нему посольства. Только более активные действия со стороны Москвы, никогда не признававшей флорентинской унии, и брак Александра на московской княжне Елене, повлекший за собой пропаганду православия в литовском государстве, произвели то, что на Руси забыли о флорентинской унии. Вспышка реформации в Польше еще более отвратила умы русинов от Рима, мысль о народной церкви нашла себе доступ к умам более просвещенной русской шляхты, и русские послы тем сильнее стояли за нее, что народная церковь с своей славянской литургией, женатыми священниками и причастием под обоими видами так сильно приближалась к церкви восточной. Когда мысль эта пала, различные протестантские секты нашли себе многочисленных адептов на Руси, кальвинисты в северной, ариане в южной, а восточная церковь, предоставленная самой себе и покинутая более интеллигентными классами народа, неслыханно опустилась. К концу XVI столетия время протестантской пропаганды миновало, католическая церковь в Польше поднялась под влиянием общей католической реакции, исходившей от Тридентского собора, и завоевывала себе даже более прочное положение сравнительно с тем, каким пользовалась раньше, а зато церковь восточная в пределах Речи Посполитой не могла найти в себе достаточной силы для подобного возрождения. Отсутствие образования, нравственности и дисциплины среди духовенства сделалось препятствием для необходимой реформы. При таких условиях русины снова начали искать точки опоры в западной церкви. Первым, возымевшим в Польше мысль об унии, был иезуит Скарга, но сперва эта мысль нашла себе противников в самом же ордене. Иезуит Гербест справедливо доказывал, что римско-католическая пропаганда принесет большие выгоды церкви и Польше. Дело решил, по-видимому, Поссевин, указав Баторию в унии средство одолеть Москву, и с тех пор иезуиты и пропагандируют мысль об унии, сохраняющей за восточной церковью отдельные обряды и организацию.
Начало этого дела ускорилось обращением московской епархии в патриаршество. Последнее совершил царьградский патриарх Иеремия II, который одновременно с тем в польской Руси исключил ставропигиальные братства из под власти епископов и тем еще увеличил смуту в русской церкви. Тогда-то русские епископы после долгих переговоров между собой по инициативе и стараниям епископов луцкого и владимирского, Терлецкого и Поцея, разорвали с царьградскпм патриархом и на брестском соборе в 1595 г. составили условия подчинения Риму. Русское духовенство выговаривало себе супружество священников, назначение епископов королем, но из среды кандидатов, представленных остальными русскими епископами, полное уравнение с духовенством западной церкви, а следовательно и сенаторское достоинство для русских епископов, сохранение восточной литургии, требовало запрещения униатам переходить в католичество и поддержки унии авторитетом государства. Сигизмунд III, ревностно поддерживавший дело унии, утвердил эти условия, на которых еще в том же году отправленные брестским собором делегатами в Рим Терлецкий и Поцей торжественно и приняли унию. Но когда в 1596 году на вторичном соборе в Бресте дело дошло до окончательного подтверждения унии, епископы, львовский и перемышльский, подчиняясь влиянию князя Константина Острожского, который перед тем первый поддерживал унию, а теперь самым упорным образом мешал её осуществлению, решительно воспротивились ей. Южная Русь осталась поэтому верна православию, а в Руси северной началась борьба между униатскими епископами и той частью духовенства, которая оказалась противной унии. Первые с громадной ревностью работали над усилением унии, пользуясь в деле реформы своей церкви помощью, которую доставляло им государство как признанным представителям восточной церкви, вторые оглядывались на Царьград и Москву и, насколько могли, силой сопротивлялись стараниям униатскпх епископов. Раздоры дошли до убийства в 1623 г. чернью полоцко-витебского архиепископа, Иосафата Кунцевича, активно поддерживавшего унию при жизни и еще сильнее поддержавшего ее своей смертью.
Как оценивать унию? Для церкви она была несомненной победой, для государства тоже не лишена была выгод, так как приносила с собой на Русь западную культуру и вместе с ней полонизацию. Если бы ее осуществили вполне на составленных в 1595 году условиях, она несомненно вполне и принялась бы и принесла бы с собой государству неоцененный дар — религиозное единство. Но Польша не исполнила этих условий. Польское правительство было слишком слабо для того, чтобы поддержать униатских епископов всей своей силой и безусловно не допустить православия на своей территории. Польские епископы были слишком горды, чтобы допустить русских епископов в сенат, допустить их до политического влияния, до солидарности с польскими интересами. Обаянию сенаторского кресла наверное не в силах был бы противиться ни один русский епископ, и каждый из них за эту цену присоединился бы к унии. Русское население, а особенно шляхта, видя своих епископов в сенате, не имело бы повода жаловаться на унижение. Быть может, более значили бы для Польши неуниатские епископы, заседающие в сенате, чем епископы униатские, отдаленные от сената и униженные. Не в унии, как в таковой, но в проведении её лишь на половину заключалась политическая ошибка. Не все русины присоединились к ней, значительная часть их, и прежде всего казаки, осталась при старой церкви, а эти русины увидели теперь свой центр тяжести в Москве, к которой толкали их сверх того и все более частые раздоры и столкновения с униатами, которым правительство не положило решительного конца. Восстановляя против себя эту часть русского народа, Польша благодаря унии жертвовала русинам еще нечто большее. Мы уже не раз говорили о беспрестанной польской колонизации в южной Руси. Мы не преувеличим, если скажем, что в половине населения этих областей текла польская кровь. В конце XVI века польская колонизация приняла новые, громадные размеры, и шляхта и крестьяне с такой силой стремились в плодородную Украину, что многие местности старой Польши, особенно Мазовии, обезлюдели и загустели. И однако все это польское население на Руси быстро утрачивало сознание своей национальности. Виной этого в значительной степени было то обстоятельство, что польские паны, владельцы громадных пространств на Руси, не переселялись туда и не основывали дворов, около которых мог бы собираться, укрепляться и упрочиваться польский элемент. Управители, ведшие хозяйство, заботясь о наибольших материальных доходах, ни мало не думали о духовных нуждах польского деревенского населения, пребывавшего на Руси. Для него не основывали католических церквей и тем самым рано или поздно принуждали его переходить в лоно восточной церкви, которая своими обрядами русифицировала его. Этой ошибке уния совершенно не помогала, напротив она еще увеличила ее, так как на том основании, что теперь латинская и русская церковь была единой и между ними была только второстепенная разница в обрядах, паны не признавали необходимости строить для польского населения на Руси римския церкви. Грустно досказывать всю истину. На церковном поприще шляхетская гордость и исключительность породили самые худшие плоды. Русская шляхта не противилась искушению принять римский обряд, обеспечивавший более сильное политическое влияние, но не думала о том, чтобы увлечь за собою подданных. Для ннх была уния, чтобы холоп и религиозным обрядом отличался от пана. Разница была ощущаема, так как решающей вещью в деле ассимиляции было не мелкое различие веры, признание пли непризнание папы, но самостоятельность обрядов и церковной иерархии, сохраненная унией. Не болше ли сделал бы на Руси для церкви и полонизации католицизм без унии? Его действие было более медленно, но приносило прочные плоды, уния же действовала быстро, но поверхностно.
Но для иезуитов и Сигизмунда не существовало всех этих политических опасностей. Они думали об одолении восточной церкви в её последней твердыне, в самой Москве.
В 1598 году на троне московских царей сел конюший умершего бездетным царя Федора, Борис Годунов, предварительно убивши через своих слуг младшего брата Федора, Димитрия. И вот в 1603 году при дворе знатного польского пана, Адама Вишневецкого, появляется некий Григорий Отрепьев, перед тем блуждавший по монастырям, а потом служивший у казаков, и начинает разглашать, что он этот сын Ивана Грозного, Димитрий, что он ушел от руки убийц и задумывает теперь предъявить свои права на московский трон. Вишневецкий верит в этот рассказ, весть о нем разносится по всей Польше, папский нунций представляет этого Димитрия королю. Замойский лишь пожимает плечами, спрашивая: чья комедия, Плавта или Теренция, разыгрывается перед ним? Но иезуиты и Сигизмунд, видя в мнимом Дмитрии удобное орудие против Москвы, поддерживают его всем своим влиянием. Ему верят в Польше авантюристы, привлеченные надеждой блестящего похода в Москву и добычи, больше же всего верит ему воевода сандомирский Мнишек, магнат, выросший на разграбленной по смерти Сигизмунда Августа его казне, и дочь его Марина, невеста Димитрия, и таким образом последний, отбыв в 1604 г. исповедь у иезуитов в Кракове и подтвердив свою католическую правоверность, двигается с вооруженным отрядом поддерживающих его поляков на Москву, чтобы сесть на троне Ивана и вместе (как думали иезуиты) обратить московский народ в католичество. Самозванец пользуется недоброжелательством, какое возбудил к себе Борис Годунов, еще более пользуется обаянием, какое оказывает на темный люд его таинственное появление как истинного сына Ивана, и, поддержанный вооруженным восстанием всего народа и смертью Бориса, открывает себе в 1605 году ворота Москвы, садится на троне и приглашает Марину Мнишек в Москву в качестве царицы. Правление его было непродолжительно. После минутного ослепления народ потерял веру в самозванца, испугался вести об обращении в католичество и оскорбился гордым поведением сопровождавших Дмитрия поляков. В 1606 году вспыхнуло в Москве под предводительством князей Шуйских кровавое восстание, во время которого сам Димитрий и с ним 2000 поляков поплатились жизнью. В московском царстве начались страшные замешательства, и поляки играли в них далеко не особенно почетную роль. Надежда на добычу привлекала из Польши толпы искавших приключений солдат, которыми предводительствовали Сапега, Рожанский, Лисовский, и они, собравшись вокруг второго вскоре появившегося самозванца Димитрия, вели кровавую, разорявшую всю страну войну с вновь избранным царем Шуйским и отказывали в повиновении собственному правительству, склонявшему их к возвращению. Не эта дорога вела Польшу к культуре и ассимиляции Москвы, но предприятие, которым руководило размечтавшееся воображение иезуитов, не могло и принять другого оборота.
---
По мнению Шуйского и Калинки, Димитрий был орудием в руках польских мятежников (Зебржидовского и т.п.), стремившихся посадить его на московском троне, чтобы в последствии с его помощью свергнуть Сигизмунда с польского трона и посадить на нем Димитрия. Но это слишком смелая гипотеза. Димитрий не отвергал ничьей помощи, следовательно и мятежников, но наиболее тесные связи, как доказывают источники, соединяли его с иезуитами, Римом и Сигизмундом, на них он главным образом и опирался. Мятежники позднее, когда разгорелись их страсти, могли пугать Сигизмунда Димитрием и искать связей с ним, но можно ли думать, чтобы они сами толкали Димитрия в объятия иезуитов и Сигизмунда и действовали хотя бы по наружности в союзе с ними, они, так их ненавидевшие, были способны к такой проницательности, они, выказавшие во время мятежа такое отсутствие способностей, желали видеть на польском троне московского царя, и притом Димитрия, которого считали самозванцем, они, для которых Сигизмунд III был слишком тяжел.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.