Внезапное бегство Генриха изобиловало последствиями. Оно было неприятно духовенству, так как подвергало его случайностям новой борьбы. Иноверцы при новом избрании не замедлят всеми способами настаивать на религиозной конфедерации 1573 года и, убежденные в грозящей им опасности, готовы будут избрать королем если не протестанта, то по крайней мере человека, равнодушного к церкви и духовенству. Этого не могли допустить епископы. Не так сильно раздражены были против Генриха за его бегство можновладческие круги.
Стефан Баторий, сын Стефана, род. 1533. муж Анны Ягеллонки был королем Польши с 1575 по
1586 г., умер, не оставив по себе потомства.
Новое безкоролевье, новые совещания, новые съезды, избрание и новые усилия овладеть короной открывали им путь к громкому выступлению, давали возможность лучше продать себя кандидатам, чем сумели они, еще неопытные, сделать это в первый раз. Поэтому, если епископы с Уханским во главе долго еще настаивали на Генрихе и назначали ему сроки для возвращения в страну — все для избежания новаго избрания, то светские паны поддерживали их усилия лишь с тою целью, чтобы тем более поднять себе цену и тем дороже заставить заплатить себе за отступление от дела Генриха, деньгами ли или обещаниями места. Исключения были редки, до и тех приходилось искать почти между одними литовскими магнатами, которые из страха перед Иваном еще больше других сохранили заботы о благе страны. Одни литовские паны сохранили и чувства истинной аристократии и стремились упрочить её правление. Они справедливо рассуждали, что только избрание королем Габсбурга может осуществить это правление и надеялись, что оно защитит их от Ивана. По настояниям литвинов и польские сенаторы склонились на сторону Габсбурга, который мог наиболее осыпать их титулами и почестями и наиболее щедро умел платить им. Они поставили только условием, чтобы кандидатом на польский трон выступил не какой-либо молодой член Габсбургской династии, а дряхлый и больной император Максимилиан. Для них важны были как иможно более короткое царствование и как можно более частые избрания. На этот раз, правда, после страшного татарского нападения, сенат действовал с беспримерным согласием, оставил дело Генриха, когда он к назначенному сроку не явился в страну и, не обращая внимания на сопротивление шляхты, провозгласил на избирательном сейме 12-го декабря 1575 года устами примаса Уланского польским королем императора Максимилиана. Но тогдашнее можновладство, выказавшее такую большую силу в защите анархии и в уничтожении всяких планов реформы, не сумело употребить ее для осуществления какого-нибудь положительного плана. Максимилиан мог только быстрым приездом в страну и совершением коронации склонить противников на свою сторону или сломить их, но ему нельзя было быть уверенным в своей победе, нельзя было и рассчитывать на решительную и безусловную поддержку панов, раз он медлил и откладывал свой приезд. Тем временем шляхта не оставила своего дела.
Бегство Генриха шляхта сочла явным презрением к тому трону, который она так идеализировала, конкурс на который она назначала для всех европейских монархов. Оскорбленная, заживо затронутая, она почувствовала отвращение ко всем чужим кандидатам и прежде всего возненавидела австрийца, от которого ее отталкивали те же причины, что и раньше, не желая однако в увлечении своим доктринерством сознаться, что её идеальная теория Речи Посполитой представляет заблуждение, на ней же самой так быстро и отомщенное, она развила эту теорию до крайности и решила призвать на польский трон кровь от крови своей, плоть от плоти, земляка пли, как она его называла, «Пяста». Он поймет ее, выполнит её мысли и наверное не обманет её. И опять эту химеру формулировал на избирательном съезде величайший доктринер Замойский. Это был однако скорее голос оскорбленного самолюбия шляхты, чем серьезный план. Трон Ягеллонов еще не настолько пал, чтобы на нем мог сесть Тенчинский или Костка, не исчезло еще, несмотря на генриховские статьи, понятие о королевском величии. Наступило временное отрезвление и тогда-то в такую критическую минуту, в момент полного осрамления молодых доктринеров шляхта оглянулась на прежних своих вождей, теперь покинутых, тогда-то выступили Сенницкий и Филиповский и в конце своей каррьеры еще раз спасли Польшу и шляхту. Они указали ей кандидата, который один только мог занять самостоятельное положение в качестве короля шляхты и, взяв ее в свои сильные руки, мог уничтожить можновладческую анархию и возвратить стране спокойствие и порядок. Таким королем мог быть Стефан Баторий, воевода седмиградский, мужественный вождь, князь, имевший высокое понятие о власти, человек с железной энергией, широкими взглядами и редкой проницательностью хотя бы в отдаленных отношениях. На избрание Максимилиана, произведенное 12-го декабря 1575 года сенатом, шляхетское общество отвечало избранием Стефана Батория и Анны Ягеллонки, пятидесятилетней девушки, которую оно предназначало в жены первому. Это была единственная фальшивая струна в патриотическом избрании Стефана, доказывавшая, что яд анархии не пощадил и шляхты. Вскоре этот выбор, за который сразу стали Зборовские и Гурка, а немного спустя и умнейший из епископов Карнковский, выбор, подкрепленный андреевским съездом, скорым приездом избранника, женитьбой его на Анне Ягеллонке и коронацией (15-го мая 1576 года), стал совершившимся фактом, с которым скоро должны были согласиться и противники его, тем более, что смерть Максимилиана развязала им руки.
Севши на королевском троне, Баторий не нашел уже тех условий, которые еще немного лет назад столько раз улыбались Сигизмундам, и должен был считаться с печальными результатами царствования двух последних Ягеллонов, с новыми учреждениями и новыми людьми.
Король, выводивший свою власть из избрания, из полномочия, данного ему народом-шляхтой, подвергавшийся всякую минуту опасности отказа в этом полномочии (статья условий об отказе королю в повиновении), седмиградский воевода, стоявший некогда под протекторатом султана, и возвысившийся путем избрания до польского трона, не мог выступать в роли Ягеллонов, монархов самостоятельных, окруженных обаянием наследственности и опиравшихся на Литву. Пагубные «pacta conventa» ограничивали даже его исполнительную власть, делали его меньше, чем чиновником, так как стремились иметь в короле только представителя страны во внешних её отношениях, а во внутренних хотели видеть в нем пассивный идейный авторитет, служащий народу своим примером — руку, которая должна награждать, но не может наказывать. Еще более пагубная традиция Сигизмундовских времен отнимала у него необходимые для управления средства. Сто лет назад Казимир и Ян Альбрехт уже уничтожили привилегии и привлекли все сословия, в частности же духовенство и знатных панов, к отправлению государственных обязанностей, уплате податей и поставке солдат. При Сигизмундах этот принцип был фактически поколеблен, паны, под предлогом занимаемых ими должностей, успешно отговаривались от уплаты постановленных сеймами поборов, духовенство, несмотря на свои богатства, упорнее, чем когда либо, держалось за свои средневековые привилегии и только на своих синодах позволяло склонять себя к установлению сравнительно редких и ничтожных пособий, называвшихся «subsidia charitativa». Частные имущества были велики, но государственная казна пустовала.
Плохи таким образом были учреждения, но еще хуже были люди. Шляхта не примкнула к Баторию, как некогда к Сигизмунду, наэлектризованная сильным движением, и не вручила ему власти. Прежние столпы программы «реформы Речи Посполитой» уже сошли со сцены и вымерли, реформационное движете прошло бесплодно и распалось на мелкие секты, все великие внешние и внутренние задачи исчезли из глаз народа и пропала самая мысль о каком бы то ни было призвании. Появилось ошибочное понятие о шляхетской свободе, своими пышными фразами прикрывавшее в действительности грубый материализм, жажду богатства и роскоши. Как же иначе и судить эту шляхетскую массу, проявлявшую свою силу в изворотливых теориях и вредных криках и неспособную ни к каким согласным и самостоятельным действиям, так как в ней совершенно умерла мысль о пожертвовании личным благом общественному делу? Зато ни в чем не изменилась можновладческая анархия, безкоролевья только усилили ее и, что хуже всего, приучили ее искать точки опоры уже не внутри страны, но, о ужас! Вне её границ при чужеземных дворах.
Что все эти проявления зла были однако главным образом следствием недостатка направления и воли со стороны тех людей, которых судьба ставила на польском троне с начала ХVI века, это доказал Баторий, порвавший с политикой Сигизмундов. Он не мог думать о быстром, насильственном уничтожении законов, созданных во время безкоролевья, о том, чтобы вырвать из истории ту страницу, на которой были записаны безкоролевья. Они могли быть устранены только путем медленных и осторожных действий, только после полного изменения господствовавших в народе взглядов и стремлений. Этот путь и избрал Баторий, но на место прежней нерешительности и двуличности, на место пустых жалоб с высоты трона он поставил силу убеждения, ясную, понятную для каждого и энергичную решимость и заявил, что «хочет быть королем действительным, а не нарисованным». В политике, которую он избрал, ясно проходят два принципа.
Восстанавливая здоровую нить, прерванную Сигизмундом Старым, король основал свое правление на элементе наиболее сильном и сравнительно наиболее здоровом, на шляхте. Он принял мысль шляхты, что король должен служить ей примером, но, давая такой пример в самом широком смысле этого слова, он, с своей стороны, поставил требование, чтобы шляхта пошла за этим примером и с таким же увлечением выполнила свою задачу. Из поверхностных, размечтавшихся политиков он решил воспитать поколение, закаленное в рыцарском ремесле, дисциплинированное в политическом отношении и полное горячего и мужественного патриотизма. Это свое отношение к шляхте он определил уже при начале своего правления: он открыто разорвал с Зборовскими, домом, олицетворявшим в себе можновладческую анархию, и обошел их при раздаче должностей, но зато приблизил к себе истинный, но часто уклонявшийся в сторону шляхетский талант Яна Замойского, сделал его подканцлером, в одну минуту излечил его от мечтаний о свободе и ясно доказал, что шляхта может еще сделаться положительным элементом для государства, лишь бы она была дисциплинирована и приучена к сильной и ясно сознающей свою цель власти. Народ пал потому, что замкнулся в спокойном бездействии, и должен был подняться с той минуты, когда снова направит свои силы к великой задаче. Баторий отлично понял это. Если Сигизмунд отрекся некогда от энергичных действий на всех поприщах внешней политики, оправдываясь внутренним неустройством, отсутствием податей и войска, то Баторий пошел прямо противоположным путем, справедливо рассуждая, что великое внешнее предприятие, великая война создаст и финансы и войско. Среди величайшего неустройства, с пустой казной ринулся Баторий в великие и трудные предприятия.
Стефан Баторий, сын Стефана, род. 1533. муж Анны Ягеллонки был королем Польши с 1575 по
1586 г., умер, не оставив по себе потомства.
Новое безкоролевье, новые совещания, новые съезды, избрание и новые усилия овладеть короной открывали им путь к громкому выступлению, давали возможность лучше продать себя кандидатам, чем сумели они, еще неопытные, сделать это в первый раз. Поэтому, если епископы с Уханским во главе долго еще настаивали на Генрихе и назначали ему сроки для возвращения в страну — все для избежания новаго избрания, то светские паны поддерживали их усилия лишь с тою целью, чтобы тем более поднять себе цену и тем дороже заставить заплатить себе за отступление от дела Генриха, деньгами ли или обещаниями места. Исключения были редки, до и тех приходилось искать почти между одними литовскими магнатами, которые из страха перед Иваном еще больше других сохранили заботы о благе страны. Одни литовские паны сохранили и чувства истинной аристократии и стремились упрочить её правление. Они справедливо рассуждали, что только избрание королем Габсбурга может осуществить это правление и надеялись, что оно защитит их от Ивана. По настояниям литвинов и польские сенаторы склонились на сторону Габсбурга, который мог наиболее осыпать их титулами и почестями и наиболее щедро умел платить им. Они поставили только условием, чтобы кандидатом на польский трон выступил не какой-либо молодой член Габсбургской династии, а дряхлый и больной император Максимилиан. Для них важны были как иможно более короткое царствование и как можно более частые избрания. На этот раз, правда, после страшного татарского нападения, сенат действовал с беспримерным согласием, оставил дело Генриха, когда он к назначенному сроку не явился в страну и, не обращая внимания на сопротивление шляхты, провозгласил на избирательном сейме 12-го декабря 1575 года устами примаса Уланского польским королем императора Максимилиана. Но тогдашнее можновладство, выказавшее такую большую силу в защите анархии и в уничтожении всяких планов реформы, не сумело употребить ее для осуществления какого-нибудь положительного плана. Максимилиан мог только быстрым приездом в страну и совершением коронации склонить противников на свою сторону или сломить их, но ему нельзя было быть уверенным в своей победе, нельзя было и рассчитывать на решительную и безусловную поддержку панов, раз он медлил и откладывал свой приезд. Тем временем шляхта не оставила своего дела.
Бегство Генриха шляхта сочла явным презрением к тому трону, который она так идеализировала, конкурс на который она назначала для всех европейских монархов. Оскорбленная, заживо затронутая, она почувствовала отвращение ко всем чужим кандидатам и прежде всего возненавидела австрийца, от которого ее отталкивали те же причины, что и раньше, не желая однако в увлечении своим доктринерством сознаться, что её идеальная теория Речи Посполитой представляет заблуждение, на ней же самой так быстро и отомщенное, она развила эту теорию до крайности и решила призвать на польский трон кровь от крови своей, плоть от плоти, земляка пли, как она его называла, «Пяста». Он поймет ее, выполнит её мысли и наверное не обманет её. И опять эту химеру формулировал на избирательном съезде величайший доктринер Замойский. Это был однако скорее голос оскорбленного самолюбия шляхты, чем серьезный план. Трон Ягеллонов еще не настолько пал, чтобы на нем мог сесть Тенчинский или Костка, не исчезло еще, несмотря на генриховские статьи, понятие о королевском величии. Наступило временное отрезвление и тогда-то в такую критическую минуту, в момент полного осрамления молодых доктринеров шляхта оглянулась на прежних своих вождей, теперь покинутых, тогда-то выступили Сенницкий и Филиповский и в конце своей каррьеры еще раз спасли Польшу и шляхту. Они указали ей кандидата, который один только мог занять самостоятельное положение в качестве короля шляхты и, взяв ее в свои сильные руки, мог уничтожить можновладческую анархию и возвратить стране спокойствие и порядок. Таким королем мог быть Стефан Баторий, воевода седмиградский, мужественный вождь, князь, имевший высокое понятие о власти, человек с железной энергией, широкими взглядами и редкой проницательностью хотя бы в отдаленных отношениях. На избрание Максимилиана, произведенное 12-го декабря 1575 года сенатом, шляхетское общество отвечало избранием Стефана Батория и Анны Ягеллонки, пятидесятилетней девушки, которую оно предназначало в жены первому. Это была единственная фальшивая струна в патриотическом избрании Стефана, доказывавшая, что яд анархии не пощадил и шляхты. Вскоре этот выбор, за который сразу стали Зборовские и Гурка, а немного спустя и умнейший из епископов Карнковский, выбор, подкрепленный андреевским съездом, скорым приездом избранника, женитьбой его на Анне Ягеллонке и коронацией (15-го мая 1576 года), стал совершившимся фактом, с которым скоро должны были согласиться и противники его, тем более, что смерть Максимилиана развязала им руки.
Севши на королевском троне, Баторий не нашел уже тех условий, которые еще немного лет назад столько раз улыбались Сигизмундам, и должен был считаться с печальными результатами царствования двух последних Ягеллонов, с новыми учреждениями и новыми людьми.
Король, выводивший свою власть из избрания, из полномочия, данного ему народом-шляхтой, подвергавшийся всякую минуту опасности отказа в этом полномочии (статья условий об отказе королю в повиновении), седмиградский воевода, стоявший некогда под протекторатом султана, и возвысившийся путем избрания до польского трона, не мог выступать в роли Ягеллонов, монархов самостоятельных, окруженных обаянием наследственности и опиравшихся на Литву. Пагубные «pacta conventa» ограничивали даже его исполнительную власть, делали его меньше, чем чиновником, так как стремились иметь в короле только представителя страны во внешних её отношениях, а во внутренних хотели видеть в нем пассивный идейный авторитет, служащий народу своим примером — руку, которая должна награждать, но не может наказывать. Еще более пагубная традиция Сигизмундовских времен отнимала у него необходимые для управления средства. Сто лет назад Казимир и Ян Альбрехт уже уничтожили привилегии и привлекли все сословия, в частности же духовенство и знатных панов, к отправлению государственных обязанностей, уплате податей и поставке солдат. При Сигизмундах этот принцип был фактически поколеблен, паны, под предлогом занимаемых ими должностей, успешно отговаривались от уплаты постановленных сеймами поборов, духовенство, несмотря на свои богатства, упорнее, чем когда либо, держалось за свои средневековые привилегии и только на своих синодах позволяло склонять себя к установлению сравнительно редких и ничтожных пособий, называвшихся «subsidia charitativa». Частные имущества были велики, но государственная казна пустовала.
Плохи таким образом были учреждения, но еще хуже были люди. Шляхта не примкнула к Баторию, как некогда к Сигизмунду, наэлектризованная сильным движением, и не вручила ему власти. Прежние столпы программы «реформы Речи Посполитой» уже сошли со сцены и вымерли, реформационное движете прошло бесплодно и распалось на мелкие секты, все великие внешние и внутренние задачи исчезли из глаз народа и пропала самая мысль о каком бы то ни было призвании. Появилось ошибочное понятие о шляхетской свободе, своими пышными фразами прикрывавшее в действительности грубый материализм, жажду богатства и роскоши. Как же иначе и судить эту шляхетскую массу, проявлявшую свою силу в изворотливых теориях и вредных криках и неспособную ни к каким согласным и самостоятельным действиям, так как в ней совершенно умерла мысль о пожертвовании личным благом общественному делу? Зато ни в чем не изменилась можновладческая анархия, безкоролевья только усилили ее и, что хуже всего, приучили ее искать точки опоры уже не внутри страны, но, о ужас! Вне её границ при чужеземных дворах.
Что все эти проявления зла были однако главным образом следствием недостатка направления и воли со стороны тех людей, которых судьба ставила на польском троне с начала ХVI века, это доказал Баторий, порвавший с политикой Сигизмундов. Он не мог думать о быстром, насильственном уничтожении законов, созданных во время безкоролевья, о том, чтобы вырвать из истории ту страницу, на которой были записаны безкоролевья. Они могли быть устранены только путем медленных и осторожных действий, только после полного изменения господствовавших в народе взглядов и стремлений. Этот путь и избрал Баторий, но на место прежней нерешительности и двуличности, на место пустых жалоб с высоты трона он поставил силу убеждения, ясную, понятную для каждого и энергичную решимость и заявил, что «хочет быть королем действительным, а не нарисованным». В политике, которую он избрал, ясно проходят два принципа.
Восстанавливая здоровую нить, прерванную Сигизмундом Старым, король основал свое правление на элементе наиболее сильном и сравнительно наиболее здоровом, на шляхте. Он принял мысль шляхты, что король должен служить ей примером, но, давая такой пример в самом широком смысле этого слова, он, с своей стороны, поставил требование, чтобы шляхта пошла за этим примером и с таким же увлечением выполнила свою задачу. Из поверхностных, размечтавшихся политиков он решил воспитать поколение, закаленное в рыцарском ремесле, дисциплинированное в политическом отношении и полное горячего и мужественного патриотизма. Это свое отношение к шляхте он определил уже при начале своего правления: он открыто разорвал с Зборовскими, домом, олицетворявшим в себе можновладческую анархию, и обошел их при раздаче должностей, но зато приблизил к себе истинный, но часто уклонявшийся в сторону шляхетский талант Яна Замойского, сделал его подканцлером, в одну минуту излечил его от мечтаний о свободе и ясно доказал, что шляхта может еще сделаться положительным элементом для государства, лишь бы она была дисциплинирована и приучена к сильной и ясно сознающей свою цель власти. Народ пал потому, что замкнулся в спокойном бездействии, и должен был подняться с той минуты, когда снова направит свои силы к великой задаче. Баторий отлично понял это. Если Сигизмунд отрекся некогда от энергичных действий на всех поприщах внешней политики, оправдываясь внутренним неустройством, отсутствием податей и войска, то Баторий пошел прямо противоположным путем, справедливо рассуждая, что великое внешнее предприятие, великая война создаст и финансы и войско. Среди величайшего неустройства, с пустой казной ринулся Баторий в великие и трудные предприятия.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.