Издавна, с ХIII века и уже несомненно со смерти Казимира Великого, польский трон был избирательным. Избрание короля согласовалось однако со всем строем средневекового польского государства, в котором отношение государя к народу, к сословиям основывалось на взаимном договоре. Избрание наилучшим образом формулировало условия этого договора. Безкоролевье не было ни страшно, ни опасно, так как общество, заключенное в тесные тиски самоуправления отдельных сословий, сохраняло свой внутренний порядок я при отсутствии короля, а высшая власть и так находилась в руках можновладства, независимо от того, сидел или не сидел временно на троне монарх. Паны и выбирали королей, а народ, собиравшийся на место избрания, не принимал в нем никакого участия и мог только приветствовать избранного
своими восклицаниями. Впрочем, пока существовала династия Ягеллонов, избрание имело только формальное значение, народ, привязанный к своей династии, единственно посредством её соединенный с Литвой и прежде всего дороживший этим соединением, не думал о другом выборе. В действительности трон был наследственным не только в Литве, но и в самой Польше, и идея наследственности в ХVI веке в течении царствования обоих Сигизмундов сделала громадные успехи. Избрание королей и следовавший за ним договор между королем и народом совершенно не согласовались с идеей нового государства, которое покоилось на врожденном чувстве повиновения власти и несении государственных обязанностей, избирательность монархов не согласовалась прежде всего и с идеей реформации, которая так высоко поставила королевскую власть, вывела ее прямо от Бога и заставила ее действовать от имени самого Бога. Правда, в 1530 году сейм, выбирая королем Сигизмунда Августа, заявил, что польский трон замещается по избранию, и даже ясно оговорил, что в избрании имеют право принять непосредственное участие все дворяне, но самый факт выбора короля при жизни отца наиболее ослаблял принцип свободного избрания. Никто в Европе менее Сигизмунда Августа и не считал себя избранным королем, никто более него не носил в своей груди глубокого убеждения в своем наследственном праве на трон. Никому не было легче уничтожить принцип свободного избрания и спасти свое государство от опасностей безкоролевья. Но последний потомок Ягеллонов, постоянно горюя об отсутствии потомства и предсказывая Польше страшные последствия безкоролевий, не только не сделал этого, но еще напротив ради проведения неполной люблинской унии торжественно отрекся от права наследственности в Литве и тем самым окончательно освятил право свободного избрания. Ближайшим кандидатом на польский трон, который принес бы Польше наибольшую выгоду, был герцог прусский Альбрехт Фридрих, в 1568 году наследовавший отцу своему Альбрехту, а в 1569 году на люблинском сейме принесший торжественную вассальную присягу. Надевая корону на его голову, Польша навсегда присоединяла герцогскую Пруссию и на веки уничтожала это опасное гнездо германизма. Но кандидатура прусского герцога, несомненного наследника Сигизмунда Августа в том случае, если бы в Польше победила реформация, после её падения была невозможна. Август еще далее отодвинул его от трона, отказавши ему в месте в польском сенате. Польские сеймы думали, по крайней мере, уничтожить вредный закон 1530 года, обдумать порядок избрания, признать право избрания за сеймами и отнять его у тех масс, которые призывал на избирательное поле этот закон. Эти усилия разбились однако, как и все другие, о нерешительности короля и сопротивление можновладческой анархии, видевшей в этих шляхетских толпах наиболее удобное орудие для своих самолюбивых планов. Уже при жизни Августа паны входили в отношение с чужими дворами, предлагая им свою поддержку при близившемся избрании, тогда уже Австрия жадным взором смотрела на польский трон, а литовские магнаты входили в тайные переговоры с Иваном Грозным.
Смерть Сигизмунда Августа, хотя ее предвидели и ожидали, соединялась для народа с утратой династии, которая в течении двух веков управляла им и, может быть, без надлежащей энергии, но с огромным авторитетом выносила на своих плечах всю ответственность. Эта смерть оставляла Польше дело избрания настолько неизвестное, настолько новое и по тому самому опасное, что весь народ-шляхта в одном бессознательном порыве схватился за оружие, собрался в свои воеводства и в предвидении больших опасностей обдумал и с необыкновенной решительностью осуществил меры для защиты границ и охраны внутреннего порядка. В отдельных воеводствах были установлены на время безкоролевья особые суды, постановлявшие безапелляционные приговоры, составленные из выбранных сеймиками судей и называвшиеся «каптуровыми». Этот обычай удержался и при позднейших безкоролевьях. Народ, сумевший среди возбужденных безкоролевьем страстей сохранить такое беспримерное согласие и невозмутимый внутренний порядок, тем самым доказал, что он мог воодушевиться высшей идеей и не пал еще духом, несмотря на раздиравшую его анархию. Он нуждался лишь в предводителе, но последнего не дало ему небо. Не нашлось никого, кто бы теперь выступил, схватил в сильные руки грандиозное народное движение и направил его к сознательной цели. Среди массы взаимно перекрещивающихся стремлений нельзя заметить ни одной определенной и дельной партии.
Из всей массы шляхты и панов, или ожидавших сигнала, иди же в общей суматохе преследовавших свои личные выгоды независимо от всяких принципов, можно было выделить две маленькие кучки людей, узнававших свою цель и намерения. Одну из них составляли прежние сеймовые послы времен Сигизмунда, люди, поседевшие в долгой политической борьбе, но не павшие духом, не отрекшиеся от тех принципов, во имя которых они боролись с такой настойчивостью. Теперь они в последний раз стремились осуществить этот принцип, реформу Речи Посполитой, и сильные сознанием своего дела выступили в бой. В одном только пункте их первоначальная программа подверглась решительному изменению, как мы об этом упоминали выше. Не видя уже возможности обратить государство к реформации, они, опасаясь за судьбу своих протестантских вероисповеданий, довольствовались обеспечением их свободы.
Другую политическую группу образовывали польские епископы, которых Коммендони успел теперь при помощи Гозия склонить к решительным действиям в католическом духе. Правой, хотя нередко ошибающейся, рукой Коммендони был при этом епископ куявский Станислав Карнковский. Это была еще очень скромная, только что зарождавшаяся партия. Борьба с иноверцами, недопущение их к значению и власти, уничтожение их влияния, вот что было единственной целью епископов, по отношению к которой все другие планы и намерения должны были служить единственно орудиями и средствами. Вражда к протестантским послам, стремившимся к реформе польского правительства, и толкнула партию епископов на роковой для блага народа путь. Так как послы желали реформы Речи Посполитой, то епископы решили противиться ей, так как послы опирались на перевес сейма и его интеллигенции, то епископы, руководимые Коммендони, итальянцем, для которого не могло быть особенно близко благо Польши, решили передать судьбы народа и государства в руки непросвещенных, но в большинстве своем католических шляхетских масс, среди которых они легче всего могли рассчитывать на поддержку.
Между этими двумя, сознательно стремившимися к своим целям, партиями стояли однако еще две группы, сильные своей численностью, положением и значением, которые, распадаясь между обеими сторонами, сглаживали их противоположности и воздерживали их от более горячей и решительной борьбы. Одну из них составляли светские паны, сенаторы, не имевшие и теперь никаких истинных убеждений и никакой политической программы, кроме личной выгоды и малодушного честолюбия. Они вредили обеим партиям, между которыми разделились чисто случайно, независимо от принципов. Многие из них, хотя и иноверцы, как например Замойские, соединились с епископами и, поддерживая их во многих отношениях, вместе с тем сдерживали их религиозный энтузиазм, правда, только что пробудившийся, но по виду тем более ревностный. Другие, как Ян Фирлей, коронный маршалок и ярый кальвинист, делались предводителями партии послов, чтобы добиться свободы вероисповедания, и, заботясь в сущности только о личном возвышении, своим беспорядочным поведением наиболее препятствовали осуществлению программы реформы Речи Посполитой.
Исходя из других побуждений, из другой точки зрения, то же самое делали люди, которых скорее всего можно назвать шляхетскими доктринерами. Это был грустный плод нерешительной политики Августа, которая, заглушая все высшие стремления народа, неизбежно должна была понизить уровень его политических взглядов, ума и характера. Это была шляхетская молодежь, главным образом из средних по своей состоятельности домов, часто и протестантских, которая получила высшее классическое образование, окончила университеты за границей и мечтала о высокой карьере, но, видя на своих отцах, что протестантизм не способствует её достижению, бросало его и переходило в католичество, не имея к нему никакого энтузиазма, не имея истинного религиозного чувства и убеждения. Между тем такое религиозное убеждение, католическое или протестантское, было важным политическим двигателем для людей XVI века. Оно одно нарушало односторонность их классического образования и из сферы бессмысленного подражания древней литературе вводило их в круг отношений действительной жизни, открывало им глаза на них и побуждало к энергичным действиям. При отсутствии этого религиозного элемента и двигателя само классическое образование, понимавшееся и воспринятое исключительно с внешней своей стороны, воспитывало из них доктринеров, людей, для которых дело было не в сущности, но в форме, которые хотела втиснуть новые отношения в фразы, заимствованные из древней литературы. Польша воспитала себе уже до реформации такое поколение, людей, действовавших в куриной войне, теперь, после падения реформации, перед воцарением нового ярко католического направления в ней появилось такое же поколение шляхетских доктринеров. Из этой школы доктриниев вышел историк Мартин Кромер, так как хотя его история впервые появилась в печати в 1555 году, но дальнейшие многочисленные издания продолжаются до 1589 года и только в 1580 году за нее была выражена оффициальная благодарность со стороны польского сената. Изящество латинского стиля составляет почти единственную заслугу этой «истории», так как в общем она представляет переделку Длугоша с устранением из этого грандиозного произведения к ущербу исторической истины не только того, что могло бы оскорбить ошибочно понимаемую католическую правоверность, но и всего того, что могло бы задеть гордость магнатов и легкомыслие народа. Это была первая, произведенная в больших размерах попытка искажений собственного прошлого самохвальством и втискивания его в возможно более тесный круг взглядов и мыслей. Политики этой школы, и во главе их Ян Замойский, быстро составили себе новый оригинальный взгляд на польския отношения. Между тем как прежние сеймовые послы, Сенинцкий или Лещинский, прежние политики Пржилуский пли Модржевский видели общее расстройство Речи Посполитой и предсказывали её упадок, между тем, как они охрипшим уже от призыва голосом и теперь еще призывали к реформе правительство, Замойский провозглашает изумленной шляхте, что весь существующий строй польской Речи Посполитой представляет недостижимый идеал, который только некогда в далекой древности осуществили в своей республике римляне. "Польша представляет идеал свободы, всякая единичная личность слушается власти и короля лишь настолько, насколько подчинилась ему путем свободного избрания, государство не нуждается в принудительной силе, так как шляхта, имея перед собой возвышенные цели, может и будет выступать и действовать на благо страны. Избирательный король должен быть верхом совершенства, а длят шляхты раздавателем милостей и блестящим примером. Шляхте, защищающей государство, должны служить другие классы народа, как римские рабы — гражданам, и всякий шляхтич в своем имении пользуется над хлопом правом жизни и смерти." Это страшное заблуждение, которое, заимствуя образцы из римского общества, забывало о сильнейшем его двигателе, повиновении и власти, которое, идеализируя права и привилегии единичной личности, умалчивало об её обязанностях, провозглашалось теперь со всем великолепием древнего ораторского искусства, льстило шляхетским умам, утомленным постоянными жалобами на упадок и расстройство, и напоило их самым вредным ядом. Доктринеры уничтожали и парализовали здравое и трезвое учение партии сеймовых послов, а партия епископов ловко воспользовалась ими и с помощью их решила последнюю борьбу из-за реформы Речи Посполитой.
Впервые партии епископов и послов столкнулись при разрешении вопроса, кто должен заменять верховную власть во время безкоролевья и управлять избранием, примас или коронный маршалок, Уханский или Фирлей. Примас победил, так как за него, как за уроженца Великой Польши, встала последняя и Пруссия, за него же высказалась и Литва. На 15-е января
1573 года Уханский созвал конвекционный сейм в Варшаве, который должен был окончательно порешить весь порядок избрания. Такой порядок и был постановлен на этом сейме. Послы потерпели поражение в своем требовании изменить закон об избрании 1530 года, отнять право избрания у шляхетских масс и перенести его на сейм, хотя за это говорили и здравый рассудок и предусмотрительность, потерпели они неудачу и с требованием назначить место избрания в Люблине, хотя заключение в Люблине унии несомненно делало его как бы столицей соединенной Речи Посполитой. Избрание короля сеймом упрочило бы положение послов, избрание, произведенное в Люблине, хотя бы и общее, доставило бы преобладание интеллигентной и зажиточной русской шляхте, которая, блияже других живя к месту избрания, могла бы явиться в наибольшем количестве. Партия же епископов искала точки опоры в необразованной и бедной, но католической и многочисленной мазовецкой шляхте, великополяне не хотели признать первенства за малополянами, и таким образом местом избрания назначена была Варшава. Проект отнятия права свободного избрания у шляхты отвергли доктринеры и благодаря Замойскому избрание viritim осталось ненарушимым, как дражайший перл шляхетской свободы. Старались однако успокоить и партию послов и соглашаясь на их желание, назначили комиссию, которая должна была заняться выработкой подробного проекта реформы Речи Посполитой и представить этот проект избирательному съезду. Принятую съездом реформу вслед затем должен был утвердить и принять вновь избранный король, как условие избрания. Но, когда дело дошло до этого съезда и избранные шляхтой депутаты сообща с сенатом рассматривали этот проект, подученная панами и епископами мазовецкая шляхта ворвалась толпой в зале совещания, восклицая, что не хочет дольше дожидаться избрания, и этим насильственным поступком уничтожила весь проект реформы, который можновладство никогда, впрочем, и не принимало серьезно. Это была уже не старая, здраво правящая аристократия, но уродливая олигархия, ставившая частные интересы выше общественного блага, провозглашавшая принцип равенства, чтобы с его помощью забивать всякий талант и честное честолюбие, употреблявшая невежественные массы орудием для уничтожения политического рассудка и любви к отечеству.
При таких условиях кого же выбрали королем? Было два настоящих кандидата: эрцгерцог австрийский Эрнест, сын императора Максимилиана, и царь Иван Грозный, два ближайшие соседа Польши. Принятие австрийской кандидатуры более всякой другой обеспечивало Польше католическую будущность, но при тогдашних условиях оно равнялось для Польши отречению от самостоятельности. Габсбургская политика, германизовавшая Чехию и Венгрию, была опасна для Польши, владевшей Пруссией, а создав из Польши домашнюю провинцию австрийской династии, она по всей вероятности выдала бы Русь и Литву в качестве откупа Москве. Зато популярна была кандидатура Ивана, так как она навсегда оканчивала польско-московскую войну и обращала силы обоих народов на становившееся все более грозным турецкое могущество. Свою жестокость относительно подданных сам Иван объяснял необходимостью удержания в узде варварского народа, польская же шляхта не только не опасалась преобладания этого народа, но еще и надеялась получить над ним влияние благодаря большей высоте своей цивилизации. Кандидатура Ивана, которую подкреплял и пример Ягелло, была бесспорно самой смелой мыслью за все время безкородевья после Сигизмунда Августа, но другой вопрос, была ли она возможна? Иван не нуждался в Польше, как некогда Ягелло, он не отвергал предложенной ему польской короны, но поставил свои условия. Наследственность престола и свободу восточной церкви в Польше еще можно было принять, но уступка Москве Лифляндии и части Руси и вследствие того полное пресечение пути польскому влиянию на государство Ивана делали его кандидатуру совершенно невозможной. Из такого затруднительного положения в вопросе о выборе короля вывел Польшу французский посол Монлюк, который крайне для нее лестным и ловким образом выступил с кандидатурой молодого Генриха, брата французского короля Карла IX, прославившегося рыцарскими подвигами, образованием и всевозможными хорошими качествами, приносившаго в дар Польше французский союз и обеспечивавшего ей самостоятельность в виду австрийских покушений. Поляки единогласно согласились на этот выбор и если на избирательном поле под Варшавой нашлись сторонники австрийского эрцгерцога Эрнеста, то их склоняли побуждения иного рода.
Партия послов, видя свое политическое поражение, желала по крайней мере спасти свободу вероисповедания. С этой целью еще на конвокационном сейме 1573 года они сделали попытку к провозглашению и торжественному утверждению полной религиозной свободы и политического равенства всех обывателей независимо от их вероисповедания в так называемой варшавской конфедерации, которую составили на сейме все партии, в том числе и епископы, по взаимному соглашению. Но, когда дело дошло до её подписания, епископы, предупрежденные Коммендони, отступили, за исключением одного Красинского, и таким образом конфедерация осталась нерешенным вопросом. Теперь на избирательном съезде иноверцы схватились за этот предлог, чтобы настаивать на короле шведском Иоанне, также кандидате на корону, кандидатуры которого никто однако не считал серьезной вследствие его преклонного возраста, и даже на Эрнесте австрийском и чтобы за отступление от этих кандидатов вынудить у епископов признание конфедерации. Поэтому единогласное избрание Генриха Валуа состоялось лишь 16-го мая 1573 года, когда конфедерация была внесена в «pacta conventa» - условия избрания, которые должен был подтверждать присягой новый король, а епископы удовольствовались только формальным протестом для приличия. Конфедерация 1573 года сделалась основным законом Речи Посполитой и если в эпоху религиозной борьбы такой закон осуществился в Польше путем общаго согласия, то не трудно указать его политическое значение. Он заграждал королю дорогу к эксплуатации антагонизма вероисповеданий ради образования сильного правительства и был наилучшим щитом шляхетских привилегий. Поэтому-то она осуществилась вместе с подтверждением этих привилегий на будущее время, поэтому так легко согласилась на нее католическая шляхта и поэтому же ее поместили, как ненарушимое условие, в «pacta conventa».
Прежние собрания были ничем иным, как назначением особы монарха и подчинением его власти, теперешнее поняли иначе. Верховная власть находится у народа — шляхты, который отчасти и на известное время вверяет ее избранному королю. Избрание представляет следовательно передачу власти народом королю, королевская власть перестает быть самостоятельной, король пользуется ей от имени народа и несмотря на название короля в сущности есть только первый чиновник. Так избрание 1573 года изменило прежнюю форму польского правительства из монархической в республиканскую. К этому присоединились еще «pacta conventa», слово до тех пор неизвестное в Польше, несомненно худший и наиболее уродливый плод безкоролевья. Это — условия избрания, за которые признавал народ Генриха своим королем: король заключит союз с Францией, на собственные свои заграничные средства доставит Польше четыре тысячи гасконской пехоты для войны и поставит флот, будет обращать сорок тысяч флоринов из своих доходов на нужды народа и заплатит долги Сигизмунда Августа, наконец король подтвердит льготы и привилегии.
Этот последний пункт был объяснен в особенных, так называемых Генриховских статьях. Король подтверждает свободное избрание и свободу вероисповедания, без сената не объявляет войны, не заключает мира, без сейма не созывает посполитого рушенья, которого не будет разделять и которое за пределами страны обязывается содержать на жалованье, будет защищать границы из четверти своих доходов, будет постоянно иметь при себе совет из шестнадцати сенаторов и каждые два года созывать сейм, а если нарушит эти условия, то тем самым освобождает народ от повиновения себе. Эти условия, ставя королевскую власть на совершенно средневековом понятии, вводили однако и новый принцип, по которому король из своих посторонних средств должен заменять народ в исполнении самых святых его обязанностей. Это было позорным, унизительным признанием в безсилии или скорее в нежелании защищаться собственными средствами, это было нарушением сознания обязанности поддерживать отечество кровью и имуществом, ослаблением того основания, на котором единственно могло держаться государство и могли избежать полного разложения народ и общество. «Pacta conventa» представляют отчасти плод буйного воображения бесчестно обманывавшего поляков Монлюка, отчасти неизбежный результат падения программы реформы Речи Посполитой, доказательство полного упадка доверия к королю и окончательное освящение анархии, в которую впало не обузданное Сигизмундами духовное и светское можновладство.
Справедливым наказанием для народа, который путем договора стеснил своего короля и попрал свои обязанности, была личность вновь избранного Генриха. Человек, выросший среди абсолютизма французского двора, он не мог понять шляхетской Речи Посполитой, не мог исполнить договора, но не имел и силы, чтобы нарушить его, возвыситься и встать самостоятельно среди гнетущего его можновладства. Человек, одаренный, как вскоре оказалось, низменным умом и одержимый низкими страстями, он и не думал жертвовать собою для блага нового отечества.
В течении короткого времени между королем и народом образовалась настоящая пропасть. Можновладцы возненавидели его, так как он всем равно хотел угодить, всем раздавал должности и староства и ни на кого решительно не опирался. Коронные чиновники стали в явную оппозицию, видя, что король пренебрегает ими, не допускает их перед свое лицо, верит только приехавшим с ним французам и руководится только их советами. Склоняясь на сторону католиков, Генрих отказался также присягнуть при коронации в исполнении религиозной конфедерации 1573 года и тем вызвал громкие жалобы со стороны диссидентов. Видя себя не в состоянии справиться с польским обществом, Генрих почувствовал к нему отвращение, отстранялся от государственных дел и уединялся при своем дворе, отдаваясь исключительно удовольствиям, а узнав о внезапной смерти брата своего Карла IX, короля Франции, 18 июня 1574 года, едва пробыв в Польше пять месяцев, тайно бежал из неё, чтобы только не потерять своей короны во Франции.
---
Со времени избрания и люблинской унии Шуйский начинает новый период в истории Речи Посполитой. Что касается последней, то она есть лишь одно звено той политики, которой Польша следовала относительно Литвы и Руси уже со времени Александра и не составляет в ней никакого переворота, как например мельницкая уния 1501 г. Что же касается избрания, то оно: изменяет форму правительства, но это обстоятельство сравнительно второстепенного значения и не оправдывает отделения особаго периода, если одновременно с тем не изменилась сущность государства и общества, что произошло при Альбрехте и Александре, вводит много постановлений (путем "pacta conventau"), которые противоречат сущности нового государства. Но это были постановления, совершенно невозможные в виду тех условий, при которых существовала Польша и которые делали возможным лишь новое государство. Нельзя было осуществить этих постановлений, нельзя было ни на одну минуту создать такого государства, на какое указывали "pacta conventa" т.е. государства, в котором государь удовлетворял бы государственные нужды из своих заграничных доходов. Это было создание политической фантазии на бумаге, которое только одно осуществило фактически и только так и может быть понимаемо, т.е. ослабляло основы нового государства повиновение власти и обязанность народа кровью и имуществом поддерживать отечество. Но основы эти продолжали существовать и поскольку их фактически уважали, поскольку народ слушался короля и сейма, поскольку он ходил на войну и платил подати, постольку Польша еще существовала. Следовательно Польша и после 1573 г. продолжала существовать лишь как государство новое, хотя расстроенное и испорченное, основы её быта, поставленные в конце XV столетия, не изменились. Поэтому, установив начало нового периода её истории в конце XV века, нет причины начинать с 1573 года еще новый период.
своими восклицаниями. Впрочем, пока существовала династия Ягеллонов, избрание имело только формальное значение, народ, привязанный к своей династии, единственно посредством её соединенный с Литвой и прежде всего дороживший этим соединением, не думал о другом выборе. В действительности трон был наследственным не только в Литве, но и в самой Польше, и идея наследственности в ХVI веке в течении царствования обоих Сигизмундов сделала громадные успехи. Избрание королей и следовавший за ним договор между королем и народом совершенно не согласовались с идеей нового государства, которое покоилось на врожденном чувстве повиновения власти и несении государственных обязанностей, избирательность монархов не согласовалась прежде всего и с идеей реформации, которая так высоко поставила королевскую власть, вывела ее прямо от Бога и заставила ее действовать от имени самого Бога. Правда, в 1530 году сейм, выбирая королем Сигизмунда Августа, заявил, что польский трон замещается по избранию, и даже ясно оговорил, что в избрании имеют право принять непосредственное участие все дворяне, но самый факт выбора короля при жизни отца наиболее ослаблял принцип свободного избрания. Никто в Европе менее Сигизмунда Августа и не считал себя избранным королем, никто более него не носил в своей груди глубокого убеждения в своем наследственном праве на трон. Никому не было легче уничтожить принцип свободного избрания и спасти свое государство от опасностей безкоролевья. Но последний потомок Ягеллонов, постоянно горюя об отсутствии потомства и предсказывая Польше страшные последствия безкоролевий, не только не сделал этого, но еще напротив ради проведения неполной люблинской унии торжественно отрекся от права наследственности в Литве и тем самым окончательно освятил право свободного избрания. Ближайшим кандидатом на польский трон, который принес бы Польше наибольшую выгоду, был герцог прусский Альбрехт Фридрих, в 1568 году наследовавший отцу своему Альбрехту, а в 1569 году на люблинском сейме принесший торжественную вассальную присягу. Надевая корону на его голову, Польша навсегда присоединяла герцогскую Пруссию и на веки уничтожала это опасное гнездо германизма. Но кандидатура прусского герцога, несомненного наследника Сигизмунда Августа в том случае, если бы в Польше победила реформация, после её падения была невозможна. Август еще далее отодвинул его от трона, отказавши ему в месте в польском сенате. Польские сеймы думали, по крайней мере, уничтожить вредный закон 1530 года, обдумать порядок избрания, признать право избрания за сеймами и отнять его у тех масс, которые призывал на избирательное поле этот закон. Эти усилия разбились однако, как и все другие, о нерешительности короля и сопротивление можновладческой анархии, видевшей в этих шляхетских толпах наиболее удобное орудие для своих самолюбивых планов. Уже при жизни Августа паны входили в отношение с чужими дворами, предлагая им свою поддержку при близившемся избрании, тогда уже Австрия жадным взором смотрела на польский трон, а литовские магнаты входили в тайные переговоры с Иваном Грозным.
Смерть Сигизмунда Августа, хотя ее предвидели и ожидали, соединялась для народа с утратой династии, которая в течении двух веков управляла им и, может быть, без надлежащей энергии, но с огромным авторитетом выносила на своих плечах всю ответственность. Эта смерть оставляла Польше дело избрания настолько неизвестное, настолько новое и по тому самому опасное, что весь народ-шляхта в одном бессознательном порыве схватился за оружие, собрался в свои воеводства и в предвидении больших опасностей обдумал и с необыкновенной решительностью осуществил меры для защиты границ и охраны внутреннего порядка. В отдельных воеводствах были установлены на время безкоролевья особые суды, постановлявшие безапелляционные приговоры, составленные из выбранных сеймиками судей и называвшиеся «каптуровыми». Этот обычай удержался и при позднейших безкоролевьях. Народ, сумевший среди возбужденных безкоролевьем страстей сохранить такое беспримерное согласие и невозмутимый внутренний порядок, тем самым доказал, что он мог воодушевиться высшей идеей и не пал еще духом, несмотря на раздиравшую его анархию. Он нуждался лишь в предводителе, но последнего не дало ему небо. Не нашлось никого, кто бы теперь выступил, схватил в сильные руки грандиозное народное движение и направил его к сознательной цели. Среди массы взаимно перекрещивающихся стремлений нельзя заметить ни одной определенной и дельной партии.
Из всей массы шляхты и панов, или ожидавших сигнала, иди же в общей суматохе преследовавших свои личные выгоды независимо от всяких принципов, можно было выделить две маленькие кучки людей, узнававших свою цель и намерения. Одну из них составляли прежние сеймовые послы времен Сигизмунда, люди, поседевшие в долгой политической борьбе, но не павшие духом, не отрекшиеся от тех принципов, во имя которых они боролись с такой настойчивостью. Теперь они в последний раз стремились осуществить этот принцип, реформу Речи Посполитой, и сильные сознанием своего дела выступили в бой. В одном только пункте их первоначальная программа подверглась решительному изменению, как мы об этом упоминали выше. Не видя уже возможности обратить государство к реформации, они, опасаясь за судьбу своих протестантских вероисповеданий, довольствовались обеспечением их свободы.
Другую политическую группу образовывали польские епископы, которых Коммендони успел теперь при помощи Гозия склонить к решительным действиям в католическом духе. Правой, хотя нередко ошибающейся, рукой Коммендони был при этом епископ куявский Станислав Карнковский. Это была еще очень скромная, только что зарождавшаяся партия. Борьба с иноверцами, недопущение их к значению и власти, уничтожение их влияния, вот что было единственной целью епископов, по отношению к которой все другие планы и намерения должны были служить единственно орудиями и средствами. Вражда к протестантским послам, стремившимся к реформе польского правительства, и толкнула партию епископов на роковой для блага народа путь. Так как послы желали реформы Речи Посполитой, то епископы решили противиться ей, так как послы опирались на перевес сейма и его интеллигенции, то епископы, руководимые Коммендони, итальянцем, для которого не могло быть особенно близко благо Польши, решили передать судьбы народа и государства в руки непросвещенных, но в большинстве своем католических шляхетских масс, среди которых они легче всего могли рассчитывать на поддержку.
Между этими двумя, сознательно стремившимися к своим целям, партиями стояли однако еще две группы, сильные своей численностью, положением и значением, которые, распадаясь между обеими сторонами, сглаживали их противоположности и воздерживали их от более горячей и решительной борьбы. Одну из них составляли светские паны, сенаторы, не имевшие и теперь никаких истинных убеждений и никакой политической программы, кроме личной выгоды и малодушного честолюбия. Они вредили обеим партиям, между которыми разделились чисто случайно, независимо от принципов. Многие из них, хотя и иноверцы, как например Замойские, соединились с епископами и, поддерживая их во многих отношениях, вместе с тем сдерживали их религиозный энтузиазм, правда, только что пробудившийся, но по виду тем более ревностный. Другие, как Ян Фирлей, коронный маршалок и ярый кальвинист, делались предводителями партии послов, чтобы добиться свободы вероисповедания, и, заботясь в сущности только о личном возвышении, своим беспорядочным поведением наиболее препятствовали осуществлению программы реформы Речи Посполитой.
Исходя из других побуждений, из другой точки зрения, то же самое делали люди, которых скорее всего можно назвать шляхетскими доктринерами. Это был грустный плод нерешительной политики Августа, которая, заглушая все высшие стремления народа, неизбежно должна была понизить уровень его политических взглядов, ума и характера. Это была шляхетская молодежь, главным образом из средних по своей состоятельности домов, часто и протестантских, которая получила высшее классическое образование, окончила университеты за границей и мечтала о высокой карьере, но, видя на своих отцах, что протестантизм не способствует её достижению, бросало его и переходило в католичество, не имея к нему никакого энтузиазма, не имея истинного религиозного чувства и убеждения. Между тем такое религиозное убеждение, католическое или протестантское, было важным политическим двигателем для людей XVI века. Оно одно нарушало односторонность их классического образования и из сферы бессмысленного подражания древней литературе вводило их в круг отношений действительной жизни, открывало им глаза на них и побуждало к энергичным действиям. При отсутствии этого религиозного элемента и двигателя само классическое образование, понимавшееся и воспринятое исключительно с внешней своей стороны, воспитывало из них доктринеров, людей, для которых дело было не в сущности, но в форме, которые хотела втиснуть новые отношения в фразы, заимствованные из древней литературы. Польша воспитала себе уже до реформации такое поколение, людей, действовавших в куриной войне, теперь, после падения реформации, перед воцарением нового ярко католического направления в ней появилось такое же поколение шляхетских доктринеров. Из этой школы доктриниев вышел историк Мартин Кромер, так как хотя его история впервые появилась в печати в 1555 году, но дальнейшие многочисленные издания продолжаются до 1589 года и только в 1580 году за нее была выражена оффициальная благодарность со стороны польского сената. Изящество латинского стиля составляет почти единственную заслугу этой «истории», так как в общем она представляет переделку Длугоша с устранением из этого грандиозного произведения к ущербу исторической истины не только того, что могло бы оскорбить ошибочно понимаемую католическую правоверность, но и всего того, что могло бы задеть гордость магнатов и легкомыслие народа. Это была первая, произведенная в больших размерах попытка искажений собственного прошлого самохвальством и втискивания его в возможно более тесный круг взглядов и мыслей. Политики этой школы, и во главе их Ян Замойский, быстро составили себе новый оригинальный взгляд на польския отношения. Между тем как прежние сеймовые послы, Сенинцкий или Лещинский, прежние политики Пржилуский пли Модржевский видели общее расстройство Речи Посполитой и предсказывали её упадок, между тем, как они охрипшим уже от призыва голосом и теперь еще призывали к реформе правительство, Замойский провозглашает изумленной шляхте, что весь существующий строй польской Речи Посполитой представляет недостижимый идеал, который только некогда в далекой древности осуществили в своей республике римляне. "Польша представляет идеал свободы, всякая единичная личность слушается власти и короля лишь настолько, насколько подчинилась ему путем свободного избрания, государство не нуждается в принудительной силе, так как шляхта, имея перед собой возвышенные цели, может и будет выступать и действовать на благо страны. Избирательный король должен быть верхом совершенства, а длят шляхты раздавателем милостей и блестящим примером. Шляхте, защищающей государство, должны служить другие классы народа, как римские рабы — гражданам, и всякий шляхтич в своем имении пользуется над хлопом правом жизни и смерти." Это страшное заблуждение, которое, заимствуя образцы из римского общества, забывало о сильнейшем его двигателе, повиновении и власти, которое, идеализируя права и привилегии единичной личности, умалчивало об её обязанностях, провозглашалось теперь со всем великолепием древнего ораторского искусства, льстило шляхетским умам, утомленным постоянными жалобами на упадок и расстройство, и напоило их самым вредным ядом. Доктринеры уничтожали и парализовали здравое и трезвое учение партии сеймовых послов, а партия епископов ловко воспользовалась ими и с помощью их решила последнюю борьбу из-за реформы Речи Посполитой.
Впервые партии епископов и послов столкнулись при разрешении вопроса, кто должен заменять верховную власть во время безкоролевья и управлять избранием, примас или коронный маршалок, Уханский или Фирлей. Примас победил, так как за него, как за уроженца Великой Польши, встала последняя и Пруссия, за него же высказалась и Литва. На 15-е января
1573 года Уханский созвал конвекционный сейм в Варшаве, который должен был окончательно порешить весь порядок избрания. Такой порядок и был постановлен на этом сейме. Послы потерпели поражение в своем требовании изменить закон об избрании 1530 года, отнять право избрания у шляхетских масс и перенести его на сейм, хотя за это говорили и здравый рассудок и предусмотрительность, потерпели они неудачу и с требованием назначить место избрания в Люблине, хотя заключение в Люблине унии несомненно делало его как бы столицей соединенной Речи Посполитой. Избрание короля сеймом упрочило бы положение послов, избрание, произведенное в Люблине, хотя бы и общее, доставило бы преобладание интеллигентной и зажиточной русской шляхте, которая, блияже других живя к месту избрания, могла бы явиться в наибольшем количестве. Партия же епископов искала точки опоры в необразованной и бедной, но католической и многочисленной мазовецкой шляхте, великополяне не хотели признать первенства за малополянами, и таким образом местом избрания назначена была Варшава. Проект отнятия права свободного избрания у шляхты отвергли доктринеры и благодаря Замойскому избрание viritim осталось ненарушимым, как дражайший перл шляхетской свободы. Старались однако успокоить и партию послов и соглашаясь на их желание, назначили комиссию, которая должна была заняться выработкой подробного проекта реформы Речи Посполитой и представить этот проект избирательному съезду. Принятую съездом реформу вслед затем должен был утвердить и принять вновь избранный король, как условие избрания. Но, когда дело дошло до этого съезда и избранные шляхтой депутаты сообща с сенатом рассматривали этот проект, подученная панами и епископами мазовецкая шляхта ворвалась толпой в зале совещания, восклицая, что не хочет дольше дожидаться избрания, и этим насильственным поступком уничтожила весь проект реформы, который можновладство никогда, впрочем, и не принимало серьезно. Это была уже не старая, здраво правящая аристократия, но уродливая олигархия, ставившая частные интересы выше общественного блага, провозглашавшая принцип равенства, чтобы с его помощью забивать всякий талант и честное честолюбие, употреблявшая невежественные массы орудием для уничтожения политического рассудка и любви к отечеству.
При таких условиях кого же выбрали королем? Было два настоящих кандидата: эрцгерцог австрийский Эрнест, сын императора Максимилиана, и царь Иван Грозный, два ближайшие соседа Польши. Принятие австрийской кандидатуры более всякой другой обеспечивало Польше католическую будущность, но при тогдашних условиях оно равнялось для Польши отречению от самостоятельности. Габсбургская политика, германизовавшая Чехию и Венгрию, была опасна для Польши, владевшей Пруссией, а создав из Польши домашнюю провинцию австрийской династии, она по всей вероятности выдала бы Русь и Литву в качестве откупа Москве. Зато популярна была кандидатура Ивана, так как она навсегда оканчивала польско-московскую войну и обращала силы обоих народов на становившееся все более грозным турецкое могущество. Свою жестокость относительно подданных сам Иван объяснял необходимостью удержания в узде варварского народа, польская же шляхта не только не опасалась преобладания этого народа, но еще и надеялась получить над ним влияние благодаря большей высоте своей цивилизации. Кандидатура Ивана, которую подкреплял и пример Ягелло, была бесспорно самой смелой мыслью за все время безкородевья после Сигизмунда Августа, но другой вопрос, была ли она возможна? Иван не нуждался в Польше, как некогда Ягелло, он не отвергал предложенной ему польской короны, но поставил свои условия. Наследственность престола и свободу восточной церкви в Польше еще можно было принять, но уступка Москве Лифляндии и части Руси и вследствие того полное пресечение пути польскому влиянию на государство Ивана делали его кандидатуру совершенно невозможной. Из такого затруднительного положения в вопросе о выборе короля вывел Польшу французский посол Монлюк, который крайне для нее лестным и ловким образом выступил с кандидатурой молодого Генриха, брата французского короля Карла IX, прославившегося рыцарскими подвигами, образованием и всевозможными хорошими качествами, приносившаго в дар Польше французский союз и обеспечивавшего ей самостоятельность в виду австрийских покушений. Поляки единогласно согласились на этот выбор и если на избирательном поле под Варшавой нашлись сторонники австрийского эрцгерцога Эрнеста, то их склоняли побуждения иного рода.
Партия послов, видя свое политическое поражение, желала по крайней мере спасти свободу вероисповедания. С этой целью еще на конвокационном сейме 1573 года они сделали попытку к провозглашению и торжественному утверждению полной религиозной свободы и политического равенства всех обывателей независимо от их вероисповедания в так называемой варшавской конфедерации, которую составили на сейме все партии, в том числе и епископы, по взаимному соглашению. Но, когда дело дошло до её подписания, епископы, предупрежденные Коммендони, отступили, за исключением одного Красинского, и таким образом конфедерация осталась нерешенным вопросом. Теперь на избирательном съезде иноверцы схватились за этот предлог, чтобы настаивать на короле шведском Иоанне, также кандидате на корону, кандидатуры которого никто однако не считал серьезной вследствие его преклонного возраста, и даже на Эрнесте австрийском и чтобы за отступление от этих кандидатов вынудить у епископов признание конфедерации. Поэтому единогласное избрание Генриха Валуа состоялось лишь 16-го мая 1573 года, когда конфедерация была внесена в «pacta conventa» - условия избрания, которые должен был подтверждать присягой новый король, а епископы удовольствовались только формальным протестом для приличия. Конфедерация 1573 года сделалась основным законом Речи Посполитой и если в эпоху религиозной борьбы такой закон осуществился в Польше путем общаго согласия, то не трудно указать его политическое значение. Он заграждал королю дорогу к эксплуатации антагонизма вероисповеданий ради образования сильного правительства и был наилучшим щитом шляхетских привилегий. Поэтому-то она осуществилась вместе с подтверждением этих привилегий на будущее время, поэтому так легко согласилась на нее католическая шляхта и поэтому же ее поместили, как ненарушимое условие, в «pacta conventa».
Прежние собрания были ничем иным, как назначением особы монарха и подчинением его власти, теперешнее поняли иначе. Верховная власть находится у народа — шляхты, который отчасти и на известное время вверяет ее избранному королю. Избрание представляет следовательно передачу власти народом королю, королевская власть перестает быть самостоятельной, король пользуется ей от имени народа и несмотря на название короля в сущности есть только первый чиновник. Так избрание 1573 года изменило прежнюю форму польского правительства из монархической в республиканскую. К этому присоединились еще «pacta conventa», слово до тех пор неизвестное в Польше, несомненно худший и наиболее уродливый плод безкоролевья. Это — условия избрания, за которые признавал народ Генриха своим королем: король заключит союз с Францией, на собственные свои заграничные средства доставит Польше четыре тысячи гасконской пехоты для войны и поставит флот, будет обращать сорок тысяч флоринов из своих доходов на нужды народа и заплатит долги Сигизмунда Августа, наконец король подтвердит льготы и привилегии.
Этот последний пункт был объяснен в особенных, так называемых Генриховских статьях. Король подтверждает свободное избрание и свободу вероисповедания, без сената не объявляет войны, не заключает мира, без сейма не созывает посполитого рушенья, которого не будет разделять и которое за пределами страны обязывается содержать на жалованье, будет защищать границы из четверти своих доходов, будет постоянно иметь при себе совет из шестнадцати сенаторов и каждые два года созывать сейм, а если нарушит эти условия, то тем самым освобождает народ от повиновения себе. Эти условия, ставя королевскую власть на совершенно средневековом понятии, вводили однако и новый принцип, по которому король из своих посторонних средств должен заменять народ в исполнении самых святых его обязанностей. Это было позорным, унизительным признанием в безсилии или скорее в нежелании защищаться собственными средствами, это было нарушением сознания обязанности поддерживать отечество кровью и имуществом, ослаблением того основания, на котором единственно могло держаться государство и могли избежать полного разложения народ и общество. «Pacta conventa» представляют отчасти плод буйного воображения бесчестно обманывавшего поляков Монлюка, отчасти неизбежный результат падения программы реформы Речи Посполитой, доказательство полного упадка доверия к королю и окончательное освящение анархии, в которую впало не обузданное Сигизмундами духовное и светское можновладство.
Справедливым наказанием для народа, который путем договора стеснил своего короля и попрал свои обязанности, была личность вновь избранного Генриха. Человек, выросший среди абсолютизма французского двора, он не мог понять шляхетской Речи Посполитой, не мог исполнить договора, но не имел и силы, чтобы нарушить его, возвыситься и встать самостоятельно среди гнетущего его можновладства. Человек, одаренный, как вскоре оказалось, низменным умом и одержимый низкими страстями, он и не думал жертвовать собою для блага нового отечества.
В течении короткого времени между королем и народом образовалась настоящая пропасть. Можновладцы возненавидели его, так как он всем равно хотел угодить, всем раздавал должности и староства и ни на кого решительно не опирался. Коронные чиновники стали в явную оппозицию, видя, что король пренебрегает ими, не допускает их перед свое лицо, верит только приехавшим с ним французам и руководится только их советами. Склоняясь на сторону католиков, Генрих отказался также присягнуть при коронации в исполнении религиозной конфедерации 1573 года и тем вызвал громкие жалобы со стороны диссидентов. Видя себя не в состоянии справиться с польским обществом, Генрих почувствовал к нему отвращение, отстранялся от государственных дел и уединялся при своем дворе, отдаваясь исключительно удовольствиям, а узнав о внезапной смерти брата своего Карла IX, короля Франции, 18 июня 1574 года, едва пробыв в Польше пять месяцев, тайно бежал из неё, чтобы только не потерять своей короны во Франции.
---
Со времени избрания и люблинской унии Шуйский начинает новый период в истории Речи Посполитой. Что касается последней, то она есть лишь одно звено той политики, которой Польша следовала относительно Литвы и Руси уже со времени Александра и не составляет в ней никакого переворота, как например мельницкая уния 1501 г. Что же касается избрания, то оно: изменяет форму правительства, но это обстоятельство сравнительно второстепенного значения и не оправдывает отделения особаго периода, если одновременно с тем не изменилась сущность государства и общества, что произошло при Альбрехте и Александре, вводит много постановлений (путем "pacta conventau"), которые противоречат сущности нового государства. Но это были постановления, совершенно невозможные в виду тех условий, при которых существовала Польша и которые делали возможным лишь новое государство. Нельзя было осуществить этих постановлений, нельзя было ни на одну минуту создать такого государства, на какое указывали "pacta conventa" т.е. государства, в котором государь удовлетворял бы государственные нужды из своих заграничных доходов. Это было создание политической фантазии на бумаге, которое только одно осуществило фактически и только так и может быть понимаемо, т.е. ослабляло основы нового государства повиновение власти и обязанность народа кровью и имуществом поддерживать отечество. Но основы эти продолжали существовать и поскольку их фактически уважали, поскольку народ слушался короля и сейма, поскольку он ходил на войну и платил подати, постольку Польша еще существовала. Следовательно Польша и после 1573 г. продолжала существовать лишь как государство новое, хотя расстроенное и испорченное, основы её быта, поставленные в конце XV столетия, не изменились. Поэтому, установив начало нового периода её истории в конце XV века, нет причины начинать с 1573 года еще новый период.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.