Вторым пунктом реформы, который принял Август, была уния всех стран,
принадлежавших к великому организму Речи Посполитой, после многих
переговоров он выполнил ее окончательно на памятном люблинском сейме
1569 года.
Легче всего пошло это дело с Пруссией, так как столетняя связь с Польшей неразрывно переплела её интересы с польскими. Много польских семей поселилось в королевской Пруссии, другие, онемеченные некогда во время правления крестоносцев, возвратились к прежней своей национальности, наконец множество немецких дворян и мещан добровольно перенимало польский язык и обычаи. Только в больших городах держался еще немецкий элемент, но так как все их экономическое положение покоилось на торговле с Польшей по
Висле, то и они должны были поддерживать свою связь с Польшей. К тому же пруссаки не имели отдельного правительства и вопрос заключался только в том, чтобы они садились на польском сейме вместе с поляками. По королевскому приказанию прусские сенаторы и послы приезжали на сеймы, происходившие в Петркове, Варшаве и Люблине, и если тем не менее отказывались садиться на одних скамьях с поляками и защищали свою отдельность, то это было делом исключительно прусских знатных господ и больших городов. Первые, признавая себя поляками, опасались, чтобы вследствие унии не потребовали и от них возвращения коронных имений, вторые боялись, чтобы польская шляхта не применила и к ним своей пагубной экономической политики. Тем сильнее должны были зато желать парламентской унии прусское дворянство и менее значительные города. Дворянство прусское, в течении долгого времени угнетавшееся вельможами, теперь, ближе познакомившись на сеймах с польской шляхтой, быстро приобрело смелость, сбросило с себя ярмо можновладцев и высказалось за парламентскую унию, и таким образом король на люблинском сейме 1569 года простым декретом установил эту прусскую унию, как выполнение акта инкорпорации 1454 года.
Одновременно урегулированы были и дела герцогской Пруссии. В 1563 году Сигизмунд Август дал право наследования в прусском Лене отдаленным родственникам герцога Альбрехта, именно электору бранденбургскому Иоахиму и его мужским потомкам. Это был шаг в высшей степени неблагоразумный, так как он отдалял в бесконечное будущее присоединение герцогской Пруссии к Польше и усиливал самостоятельность первой путем передачи её в руки могущественных электоров. Как бы для исправления этого шага король старался затянуть узел зависимости прусского герцога от польской короны, активно вмешивался в раздоры между герцогом и его подданными и, принимая последних под свою защиту в качестве верховного сюзерена, выслал в 1566 году в Кролевец своих комиссаров, которые устранили и наказали советников прусского герцога, побуждавших его к образованию абсолютной власти, и, примирив герцога с сословиями, принудили его подтвердить их права и привилегии. С тех пор прусские сословия должны были, защищая себя, оглядываться на Польшу и противодействовать враждебным Польше намерениям прусских герцогов. В 1569 году сын и наследник Альбрехта, молодой Альбрехт Фридрих, принес торжественную вассальную присягу Сигизмунду в Люблине, в которой, между прочим, значилось, что от приговоров прусского герцога допускается аппеляция к польскому королю, благодаря чему постоянно напоминалась и усиливалась связь прусского населения с Польшей. Эта связь была тем прочнее, что одновременно с тем в 1566 году совершилось присоединение Лифляндии, благодаря которому Польша на всем своем протяжении соприкасалась с Балтийским морем, а прусское ленное герцогство, со всех сторон окруженное землями Речи Посполитой, совершенно исчезало в её массе.
Но самым существенным пунктом в деле общей унии была уния Литвы с Короной. Она созрела окончательно в правление Сигизмунда Августа. Мы познакомились уже со многими причинами, которые издавна действовали в пользу унии, а теперь приобрели удвоенную силу. литовские и русские земли сближал с Польшей прежде всего их экономический интерес, так как только при помощи Польши они могли возвратить основы материального своего развития: на севере устья Немана и Двины в Лифляндии и Пруссии, на юге устья Днепра и Днестра. Их сближал с Польшей и интерес культурный, так как только этим путем оне могли воспринимать и усваивать себе благодеяния западной цивилизации. Их сближал наконец с Польшей и интерес свободы, так как только путем более тесного сближения с Польшей и принятия польских учреждений литовское и русское общество могло освободиться из-под угнетавших его до тех пор тяжестей и добыть себе вполне политическия права и гражданскую свободу. Под влиянием более, чем столетнего действия этих трех сильных причин в Литве и Руси совершалась медленная и бессознательная ассимиляция высших общественных классов с польским элементом. Элемент, господствовавший в Литве, не мог в своих высших слоях противиться действию гуманизма, а затем и реформами, которая, как мы увидим, создавши польский литературный язык, провела его на Восток вместе с религиозными «новшествами». В Литве уже печатались польския книги. Еще более прочными узами соединялись с Польшей южные, т.е. малорусския провинции литовского государства благодаря вековой, теперь при Сигизмундах еще усилившейся польской колонизации. Новыя области выростали из земли под её благотворным влиянием. На границе Мазовии область прежних Ятвягов, Полесье, заселилась польскими колонистами и, оставаясь за литовском государством, добилась однако при Сигизмунде Старом привилегии на все польския учреждения, а в особенности на то же самое польское право, какое существовало и в краковской земле. Колонизация же распространила так сильно границы Волыни, что Киев и Врацлав, окруженные перед этим одними пустынями, сделались теперь центральными пунктами возделанных и населенных земель и были в состоянии образовать особые воеводства.
Теперь время было поддержать и обеспечить это общественное единение более тесным политическим соединением. Литве и Короне грозила разъединением и московская война, и бездетная смерть последнего Ягеллона, и под влиянием этих угроз в 1562 году начаты были переговоры об унии, но, тогда как польская шляхта желала полного соединения и сравнения литовских воеводств с польскими, литовские паны сопротивлялись такой тесной унии и желали удержать в Литве особое правительство и сейм, имея прочную точку опоры в этом правительстве и в своем наследственном сенате и совершенно терзая литовское рыцарство, которое не имело еще участия в государственных делах, они устраняли всякую возможность соглашения.
Сигизмунд Август взялся активно за это дело, несколько раз (1559, 1564, 1565, 1566 гг.) ездил в Литву, ввел в ней рядом с прежним сенатом по образцу Польши сеймики и посольскую избу, освободил шляхту от преобладания вельмож, дал ей земское самоуправление с правом избрания судей, признал формально литовский трон избирательным, уничтожил феодальную систему и в 1566 году санкционировал всю эту гигантскую реформу в новом, исправленном литовском статуте. Теперь призваны были на общий сейм не только паны, но и послы литовские, начались торги панов и шляхетской братии, наконец на люблинском сейме 1569 года литвины с протестом оставили место совещаний. Тогда возмущенный король согласился на программу, издавна предлагавшуюся ему посольской избой, и, провозгласивши своим самовольным декретом полную унию Литвы, общее правительство и сейм, призвал русскую и литовскую шляхту с оружием выступить против сопротивляющихся уний панов и выслать посольства в Люблин для подтверждения унии присягой. Это произвело магическое действие. Земля за землей, воеводство за воеводством отзывались на призыв короля, и таким образом Полесье, Волынь, Брацлав и Киев среди всеобщего энтузиазма присягнули в Люблине в неразрывном союзе с Короной. То же самое готовилось в Брест-Литовске, в Вильне, Тронах, Витебске, в Жмуди, и тогда литовские паны заметили, что у них совершенно ускользает почва из-под ног. Они возвращаются поэтому в Люблин и сами предлагают унию, заключающуюся в общности сейма, лишь бы им оставили отдельное управление остальной Литвой. Это был дар Данаев, совершенно уничтожавший цель унии. Действительно, отдельное управление Литвой обозначало политическую отдельность Литвы, навсегда стесняло силы Речи Посполитой и создавало зародыш вечной анархии и смуты. Польская шляхта остерегала короля от такого подарка, но Сигизмунд Август, довольный, что уния осуществляется добровольно, что не будет нужды уничтожать сопротивление можновладцев, согласился на их условие, и таким образом уния 1569 года возникла по добровольному согласию. Она устанавливала неразрывное соединение обоих государств, общее избрание короля и вместе великого князя, общий сейм, монету и дипломатические отношения, но сохраняла отдельность чинов и статутов.
Хороша ли была такая уния, какой желала шляхта, т.е. с общим правительством и перенесением всех польских вольностей на Литву, в этом можно еще сомневаться. Не мог ли скорее Сигизмунд Август воспользоваться своими наследственными прерогативами в Литве и вместо того, чтобы отрекаться от наследственности, утвердить ее назначением себе преемника для Литвы? Литва наверно признала бы его, и не должны ли были бы в таком случае польские паны ради сохранения унии провозгласить его и своим королем? Насколько иным путем пошла бы в таком случае позднейшая польская история! Уния в том виде, в каком ее заключили, содержала в себе коренной недостаток. Польский народ не для того в кровавом поту в течении двух веков работал над цивилизацией восточных пустынь, чтобы в конце концов создать в этих краях гнездо можновладческой гордости и анархии. Действительной унией и было это дело двух столетий безустанной работы, узы, соединяющие обе страны, коренились очень глубоко и одной грамотой больше или меньше не могло ни ослабить, ни особенно укрепить их. Не лучше ли было обойтись пока без грамоты, чем покупать ее санкционированием двойственности правительства в одном государстве, т. е. постоянной и неизбежной анархии?
Таким образом и теперь оказалось, что Сигизмунд Август, заискивая расположения шляхты и становясь на её стороне, не сумел сделать этого решительно, не понял важнейшего пункта всей её программы, заключавшегося в образовании сильного королевского правительства путем уничтожения можновдадческой анархии. Все, что направлялось к этой цели, должно было безвозвратно пасть благодаря нерешительности короля.
Прежде всего пали великие и здравые принципы, которые хотели провести земские послы в организации сеймов и сеймиков. Посольская изба желала:
1) упрочить полное свое преобладание над сеймиками и добыть себе неограниченное полномочие от шляхты,
2) удержать среди себя самой голосование большинством, которое фактически уже создалось, 3) провести то понятие, что сенат есть только приближенный совет короля, не имеющий никакого самостоятельного значения, что король может поступать согласно мнению даяее меньшинства сената.
Король однако не только не благоприятствовал этим принципам, не только безвозвратно пропустил единственный момент, удобный для упорядочения парламентаризма и прекращения его расстройства, но еще напротив, желая воспротивиться политической программе посольской избы, апеллировал от неё к сеймикам, к сенату или наконец указывал, что не вся посольская изба поддерживает эту программу, и таким образом придавал значение и авторитет незначительному меньшинству в посольской избе.
Относительно чиновнической иерархии шляхта не могла сделать ничего более, как громко жаловаться на её беспримерную нерадивость и молить короля, чтобы он энергично осуществлял по крайней мере существовавшие законы относительно обязанностей чиновников. Оригинальное явление представляли сеймы: шляхту, требующую, чтобы сановники-сенаторы исполняли обязанности своей должности, сановников, которые открыто признаются в пренебрежении этими обязанностями и насмешливо бросают королю под ноги штрафы, назначенные за это прежними статутами, наконец короля, который громко жалуется и уверяет, что он ни в чем неповинен, и таким образом позволяет ругаться над величием своего авторитета и уважением к власти. Подобные сцены, описанные в сеймовых дневниках, теперь трудно читать без глубокого негодования и трудно поверить, что таким образом мог поступать человек, который, стоя наверху, мог видеть все-таки далее, чем те, которые стояли внизу. Видя наконец, что короля не склонить ни к какой инициативе, шляхта в 1565 году выступает с крайне радикальным проектом, требуя, чтобы король в каждом повете поставил своего инстигатора, чтобы этот инстигатор распорядился вооруженной силой, наблюдал за всеми чиновниками, доносил королю об их проступках и поддерживал авторитет его приказаний. Такой проект, предложенный шляхтой и постановленный на сейме, в руках мудрого о энергичного короля мог сделаться в одну минуту орудием для образования сильной абсолютной власти. Сигизмунд не умел им воспользоваться и слабое сопротивление сената оказалось достаточным предлогом для его отступления.
Не лучше пошло дело и с предполагавшейся судебной реформой. Средневековое судопроизводство не соответствовало новым, изменившимся отношениям. Последним его созданием в конце ХV века были сеймовые суды. Когда образовались сеймы, короли начали отсрочивать важнейшие дела, поступавшие в придворные суды, до сейма и решать их только во время заседаний последнего, когда они имели при себе более многочисленный совет (сенат). Таким образом королевские суды распались на суды, происходившие во время сейма и вне сейма. Первые назывались сеймовыми, вторые — ассессорскими. И те, и другие создали себе, особенно в царствование Сигизмунда и, громадное значение, сделались высшей инстанцией. В сеймовой суд анодировали даже от веч, в суд ассессорский даже от высших судов немецкого права, некогда установленных Казимиром Великим, а теперь все более падавших. Но в эти королевские суды и особенно в суд сеймовой собиралось такое множество дел, что король, несмотря на самую напряженную деятельность, никак не мог справиться с ними. Поэтому отовсюду слышались жалобы на недостаток справедливости и реформа высших судов сделалась постоянным и неизбежным предметом обсуждения сейма. Дело кончилось однако лишь тем, что в 1563 году были установлены для отдельных земель особые единовременные суды с целью безапелляционного решения залежавшихся дел, до решительной и прочной реформы дело не дошло. Тем менее можно было думать об издании кодекса законов, для которого имелись драгоценные материалы в проектах Ташицкого 1532 г. и Пржилуского 1553. Общему недостатку помог Гербурт, напечатав в 1563 году сборник законов в алфавитном порядке, и эта частная работа, предпринятая без всякой более глубокой мысли, будучи переведена в 1570 году на польский язык, привилась в судебной практике. Это было проявлением приближающегося уже и на поприще права упадка.
С вопросом правительственным соединялся вопрос церковный. Во второй половине царствования Сигизмунда Августа он принял иной вид сравнительно с тем, какой имел раньше. Открытый разрыв с Римом и католической верой, до которого дошла значительная часть народа, укрепил привязанность к этой вере в остальном народе, до тех пор колебавшемся и скорее склонявшемся к реформации. Громадную роль сыграл здесь Тридентский собор, который именно в 1563 году осуществил свое дело легальной католической реформы и пробудил и укрепил временно усыпленный дух католической церкви. До этого собора многие люди, склонявшиеся к реформации, утешали себя тем, что они не перестают быть правоверными, что их направление найдет себе признание и место во вселенской церкви. Тридентский собор устранил эту неясность, провозгласил безусловное единство церкви, её организации и обряда и решительно отстранил от католицизма нездоровые члены. Теперь нужно было заявить себя или католиком или не католиком и принять на себя все последствия того или другого направления. В Польше же нашлись хотя и в очень небольшом числе такие люди, которые отважились открыто выступить в качестве верных католиков. Апостольская столица, привыкшая уже считать Польшу потерянной для себя областью, воспрянула духом и напрягла свои силы к её спасению. На польских епископов нельзя было рассчитывать: одни, как примас Уханский, стремились к народной церкви, другие, как Андрей Зебржидовский, епископ краковский, люди неверующие, открыто насмехавшиеся над самыми священными основами религии, готовы были принять всякую церковь, лишь бы эта церковь обеспечила им спокойное пользование огромными церковными имениями и регулярное взыскание десятиниых снопов. Находились такие исключения, как епископ вармийский Гозий, который уже на синоде 1551 года возбуждал духовенство к борьбе с реформацией и провел католическое «исповедание веры», но эти люди в виду явного недоброжелательства епископов увидели себя вынужденными совершенно оставить Польшу и на Тридентском соборе собирались с силами для того, чтобы начать борьбу в Польше при лучших условиях. Теперь такие условия представились, поэтому приехал в страну Гозий, озаренный славой, как один из кардиналов, председательствовавших на Тридентском соборе, явились иезуиты, орден, который должен был осуществить дело Тридентского собора, приехал наконец в качестве панского легата человек действительно импонировавший силой своего ума и характера, Коммендони. Этот человек на одну минуту организовал развалины католической церкви в Польше, устрашил и парализовал епископов, благоприятствовавших реформами и, покинув оборонительное положение, вступил в наступательную борьбу с реформационным движением в Польше. Все опять зависело от Сигизмунда. Следуя советам Коммендони, король мог подтвердить постановления Тридентского собора, которые нунций предлагал ему на парчовском сейме 1564 года, удалить иноземных сектантов, сбежавшихся в Польшу со всего мира, и помочь папскому легату осуществить католическую реформу, согласно соборным постановлениям.
Но Сигизмунд Август показал себя теперь таким же нерешительным относительно католичества, как раньше относительно реформации, и не только не исполнил желаний Коммендони, но еще вступил с ним в долгую и трудную борьбу. Для такой борьбы у короля были особые причины. Апостольская столица, завязывала тогда близкие, как казалось, отношения с царем Иваном, чтобы склонить его к переходу в лоно католической церкви. Искусная папская дипломатия может быть и ошибалась относительно истинных намерений Ивана, но во всяком случае хотела напугать Августа и удержать его от реформации и разрыва с церковью. Иван при переходе в католичество лишился бы того могущества, какое придавала ему в глазах всей Руси самостоятельность восточной церкви, и потому ни на минуту не помышлял о таком переходе, но не отвергал сближения с римской курией, чтобы путем его возвысить свое значение в Европе и ослабить Августа. Королю же стоило многих усилий уничтожить столь опасные для Польши попытки. Отправленный в 1553 году в Рим посол Крыцкий вез уже в своих инструкциях род ультиматума на тот случай, еслибы курия ради обманчивых надежд решилась пожертвовать Москве жизненными интересами Польши. Позднее, в 1561 году Август не дал нунцию Каноби позволения на проезд в Москву, когда же, несмотря на это, схвачен был тайный папский посланник в Москву и перехвачены его письма, король выдвинул мысль создания в Польше национального собора и этим радикальным средством прекратил опасную игру римской курий. Но одновременно с тем открылись и более светлые перспективы для реформации. Вообще, чего не могли сделать с Сигизмундом Августом сила убеждения и воли, то способно было сделать с ним его личное дело. Король наскучил Екатериной Австрийской, на которой он женился в 1553 г. по смерти Варвары и от которой совершенно не имел потомства. Мысль же оставить мужского потомка на троне лихорадочно овладела им и представлялась ему единственным спасением для страны, общее расстройство и упадок которой он предчувствовал и видел. Развод с Екатериной и новый брак сделался единственной мечтой и целью его. Рим не мог нарушить своего принципа и дать ему развод, разрыв с Римом, принятие реформации устраняли препятствия. Был момент в 1565 году, когда решение вопроса о реформации висело на волоске. Но в этот момент рядом с человеком, шатким в своих принципах и женственным по характеру, каким был Август, встал человек с мужественной душой, человек, одушевленный высокой идеей, которой он целиком посвятил себя, Коммендони. Победа не могла подлежать сомнению для той стороны, которая все ослепляла и покоряла силой своего характера и величием своей мысли. Август в своей страсти не обладал закоснелостью настоящих грешников и, не бывши в состоянии раньше понять идеи народной церкви с её политической и принципиальной стороны, тем менее мог решиться теперь на такой переворот из личных побуждений. Итак будущность католической церкви в Польше была обеспечена. Близорукие католики желали тотчас же склонить короля к репрессиям против иноверцев и к изгнанию из страны самой худшей секты — ариан, последнего точно также требовали от короля кальвинисты и лютеране. Но Коммендони понял, что подавление арианства пошло бы только в пользу и без того уже слишком сильным кальвинистам, и решительно отсоветовал этот шаг. Католическая церковь предоставляла до поры полную свободу иноверцам, мудро рассчитывая на их внутреннее расстройство, а сама тем временем неустанно обновлялась и усиливалась. Иноверцы с тревогой смотрели на это и из страха за свою будущность заключили в 1570 г. в Сандомире торжественный договор трех церквей: лютеранской, гельветической и моравских братьев, путем которого соединили главные принципы своей веры, признали взаимно правоверность трех своих вероисповеданий и предоставили друг другу свободу в подробностях и различных обрядах. Этот договор, из которого были исключены крайние ариане, носил скорее политический, чем религиозный характер, соединял и усиливал иноверцев в виду возможной католической реакции. Предполагали, что король склонится к объединенному таким образом вероисповеданию и поддержит его авторитетом своей власти, но когда и эта надежда обманула, реформация должна была отказаться от выполнения первоначальной своей мысли, от введения в Польше единой, безусловно господствующей народной церкви. Единственным политическим результатом всего религиозного движения в Польше сделались поэтому законы 1562 и
1565 годов, запрещавшие исполнение церковных приговоров светскими властями и тем самым вводившие свободу вероисповеданий. Католическая церковь приняла этот принцип, как неизбежное временное зло, реформация приняла его, как необходимую защиту для своих сторонников.
Тогдашняя веротерпимость была следовательно религиозным миром, была перемирием между противоположными вероисповеданиями, из которых ни одно, не исключая и католического, не находило в себе достаточно силы убеждения, достаточно веры в свою истинность и будущность, чтобы вступить в решительную борьбу с другими. Такая веротерпимость, вынужденная у государства вероисповеданиями, была следовательно проявлением расстройства, и сильно ошибся бы тот, кто стал бы ее восхвалять и ставить наравне с нынешней веротерпимостью, к которой принуждает различные вероисповедания, становясь над ними, сильное государство и в силу которой оно ради высшей гуманитарной идеи воспрещает им переносить церковную борьбу на поприще общественной и политической жизни.
---
Существует мнение, что король принял на этом сейме книгу Тридентских постановлений. Действительно король принял предложенную ему книгу в руки, но о принятии её в смысле признания иди подтверждения не было и речи, что ясно из источников Такое признание должно бы было быть помещено в сеймовых конституциях или, по крайней мере, в королевском эдикте. Но лучшее доказательство утверждения заключается в том, что:
1) польское католическое духовенство только на петрковском синоде 1577 года приняло тридентские постановления с оговоркой,
2) иноверцы не протестовали против того, что делалось в Парчове, а против принятия в смысле признания они подняли на сейме 1565 года громкий протест
3) на сейме 1565 года положение Августа по отношению к реформе представляется именно наиболее колеблющимся.
Легче всего пошло это дело с Пруссией, так как столетняя связь с Польшей неразрывно переплела её интересы с польскими. Много польских семей поселилось в королевской Пруссии, другие, онемеченные некогда во время правления крестоносцев, возвратились к прежней своей национальности, наконец множество немецких дворян и мещан добровольно перенимало польский язык и обычаи. Только в больших городах держался еще немецкий элемент, но так как все их экономическое положение покоилось на торговле с Польшей по
Висле, то и они должны были поддерживать свою связь с Польшей. К тому же пруссаки не имели отдельного правительства и вопрос заключался только в том, чтобы они садились на польском сейме вместе с поляками. По королевскому приказанию прусские сенаторы и послы приезжали на сеймы, происходившие в Петркове, Варшаве и Люблине, и если тем не менее отказывались садиться на одних скамьях с поляками и защищали свою отдельность, то это было делом исключительно прусских знатных господ и больших городов. Первые, признавая себя поляками, опасались, чтобы вследствие унии не потребовали и от них возвращения коронных имений, вторые боялись, чтобы польская шляхта не применила и к ним своей пагубной экономической политики. Тем сильнее должны были зато желать парламентской унии прусское дворянство и менее значительные города. Дворянство прусское, в течении долгого времени угнетавшееся вельможами, теперь, ближе познакомившись на сеймах с польской шляхтой, быстро приобрело смелость, сбросило с себя ярмо можновладцев и высказалось за парламентскую унию, и таким образом король на люблинском сейме 1569 года простым декретом установил эту прусскую унию, как выполнение акта инкорпорации 1454 года.
Одновременно урегулированы были и дела герцогской Пруссии. В 1563 году Сигизмунд Август дал право наследования в прусском Лене отдаленным родственникам герцога Альбрехта, именно электору бранденбургскому Иоахиму и его мужским потомкам. Это был шаг в высшей степени неблагоразумный, так как он отдалял в бесконечное будущее присоединение герцогской Пруссии к Польше и усиливал самостоятельность первой путем передачи её в руки могущественных электоров. Как бы для исправления этого шага король старался затянуть узел зависимости прусского герцога от польской короны, активно вмешивался в раздоры между герцогом и его подданными и, принимая последних под свою защиту в качестве верховного сюзерена, выслал в 1566 году в Кролевец своих комиссаров, которые устранили и наказали советников прусского герцога, побуждавших его к образованию абсолютной власти, и, примирив герцога с сословиями, принудили его подтвердить их права и привилегии. С тех пор прусские сословия должны были, защищая себя, оглядываться на Польшу и противодействовать враждебным Польше намерениям прусских герцогов. В 1569 году сын и наследник Альбрехта, молодой Альбрехт Фридрих, принес торжественную вассальную присягу Сигизмунду в Люблине, в которой, между прочим, значилось, что от приговоров прусского герцога допускается аппеляция к польскому королю, благодаря чему постоянно напоминалась и усиливалась связь прусского населения с Польшей. Эта связь была тем прочнее, что одновременно с тем в 1566 году совершилось присоединение Лифляндии, благодаря которому Польша на всем своем протяжении соприкасалась с Балтийским морем, а прусское ленное герцогство, со всех сторон окруженное землями Речи Посполитой, совершенно исчезало в её массе.
Но самым существенным пунктом в деле общей унии была уния Литвы с Короной. Она созрела окончательно в правление Сигизмунда Августа. Мы познакомились уже со многими причинами, которые издавна действовали в пользу унии, а теперь приобрели удвоенную силу. литовские и русские земли сближал с Польшей прежде всего их экономический интерес, так как только при помощи Польши они могли возвратить основы материального своего развития: на севере устья Немана и Двины в Лифляндии и Пруссии, на юге устья Днепра и Днестра. Их сближал с Польшей и интерес культурный, так как только этим путем оне могли воспринимать и усваивать себе благодеяния западной цивилизации. Их сближал наконец с Польшей и интерес свободы, так как только путем более тесного сближения с Польшей и принятия польских учреждений литовское и русское общество могло освободиться из-под угнетавших его до тех пор тяжестей и добыть себе вполне политическия права и гражданскую свободу. Под влиянием более, чем столетнего действия этих трех сильных причин в Литве и Руси совершалась медленная и бессознательная ассимиляция высших общественных классов с польским элементом. Элемент, господствовавший в Литве, не мог в своих высших слоях противиться действию гуманизма, а затем и реформами, которая, как мы увидим, создавши польский литературный язык, провела его на Восток вместе с религиозными «новшествами». В Литве уже печатались польския книги. Еще более прочными узами соединялись с Польшей южные, т.е. малорусския провинции литовского государства благодаря вековой, теперь при Сигизмундах еще усилившейся польской колонизации. Новыя области выростали из земли под её благотворным влиянием. На границе Мазовии область прежних Ятвягов, Полесье, заселилась польскими колонистами и, оставаясь за литовском государством, добилась однако при Сигизмунде Старом привилегии на все польския учреждения, а в особенности на то же самое польское право, какое существовало и в краковской земле. Колонизация же распространила так сильно границы Волыни, что Киев и Врацлав, окруженные перед этим одними пустынями, сделались теперь центральными пунктами возделанных и населенных земель и были в состоянии образовать особые воеводства.
Теперь время было поддержать и обеспечить это общественное единение более тесным политическим соединением. Литве и Короне грозила разъединением и московская война, и бездетная смерть последнего Ягеллона, и под влиянием этих угроз в 1562 году начаты были переговоры об унии, но, тогда как польская шляхта желала полного соединения и сравнения литовских воеводств с польскими, литовские паны сопротивлялись такой тесной унии и желали удержать в Литве особое правительство и сейм, имея прочную точку опоры в этом правительстве и в своем наследственном сенате и совершенно терзая литовское рыцарство, которое не имело еще участия в государственных делах, они устраняли всякую возможность соглашения.
Сигизмунд Август взялся активно за это дело, несколько раз (1559, 1564, 1565, 1566 гг.) ездил в Литву, ввел в ней рядом с прежним сенатом по образцу Польши сеймики и посольскую избу, освободил шляхту от преобладания вельмож, дал ей земское самоуправление с правом избрания судей, признал формально литовский трон избирательным, уничтожил феодальную систему и в 1566 году санкционировал всю эту гигантскую реформу в новом, исправленном литовском статуте. Теперь призваны были на общий сейм не только паны, но и послы литовские, начались торги панов и шляхетской братии, наконец на люблинском сейме 1569 года литвины с протестом оставили место совещаний. Тогда возмущенный король согласился на программу, издавна предлагавшуюся ему посольской избой, и, провозгласивши своим самовольным декретом полную унию Литвы, общее правительство и сейм, призвал русскую и литовскую шляхту с оружием выступить против сопротивляющихся уний панов и выслать посольства в Люблин для подтверждения унии присягой. Это произвело магическое действие. Земля за землей, воеводство за воеводством отзывались на призыв короля, и таким образом Полесье, Волынь, Брацлав и Киев среди всеобщего энтузиазма присягнули в Люблине в неразрывном союзе с Короной. То же самое готовилось в Брест-Литовске, в Вильне, Тронах, Витебске, в Жмуди, и тогда литовские паны заметили, что у них совершенно ускользает почва из-под ног. Они возвращаются поэтому в Люблин и сами предлагают унию, заключающуюся в общности сейма, лишь бы им оставили отдельное управление остальной Литвой. Это был дар Данаев, совершенно уничтожавший цель унии. Действительно, отдельное управление Литвой обозначало политическую отдельность Литвы, навсегда стесняло силы Речи Посполитой и создавало зародыш вечной анархии и смуты. Польская шляхта остерегала короля от такого подарка, но Сигизмунд Август, довольный, что уния осуществляется добровольно, что не будет нужды уничтожать сопротивление можновладцев, согласился на их условие, и таким образом уния 1569 года возникла по добровольному согласию. Она устанавливала неразрывное соединение обоих государств, общее избрание короля и вместе великого князя, общий сейм, монету и дипломатические отношения, но сохраняла отдельность чинов и статутов.
Хороша ли была такая уния, какой желала шляхта, т.е. с общим правительством и перенесением всех польских вольностей на Литву, в этом можно еще сомневаться. Не мог ли скорее Сигизмунд Август воспользоваться своими наследственными прерогативами в Литве и вместо того, чтобы отрекаться от наследственности, утвердить ее назначением себе преемника для Литвы? Литва наверно признала бы его, и не должны ли были бы в таком случае польские паны ради сохранения унии провозгласить его и своим королем? Насколько иным путем пошла бы в таком случае позднейшая польская история! Уния в том виде, в каком ее заключили, содержала в себе коренной недостаток. Польский народ не для того в кровавом поту в течении двух веков работал над цивилизацией восточных пустынь, чтобы в конце концов создать в этих краях гнездо можновладческой гордости и анархии. Действительной унией и было это дело двух столетий безустанной работы, узы, соединяющие обе страны, коренились очень глубоко и одной грамотой больше или меньше не могло ни ослабить, ни особенно укрепить их. Не лучше ли было обойтись пока без грамоты, чем покупать ее санкционированием двойственности правительства в одном государстве, т. е. постоянной и неизбежной анархии?
Таким образом и теперь оказалось, что Сигизмунд Август, заискивая расположения шляхты и становясь на её стороне, не сумел сделать этого решительно, не понял важнейшего пункта всей её программы, заключавшегося в образовании сильного королевского правительства путем уничтожения можновдадческой анархии. Все, что направлялось к этой цели, должно было безвозвратно пасть благодаря нерешительности короля.
Прежде всего пали великие и здравые принципы, которые хотели провести земские послы в организации сеймов и сеймиков. Посольская изба желала:
1) упрочить полное свое преобладание над сеймиками и добыть себе неограниченное полномочие от шляхты,
2) удержать среди себя самой голосование большинством, которое фактически уже создалось, 3) провести то понятие, что сенат есть только приближенный совет короля, не имеющий никакого самостоятельного значения, что король может поступать согласно мнению даяее меньшинства сената.
Король однако не только не благоприятствовал этим принципам, не только безвозвратно пропустил единственный момент, удобный для упорядочения парламентаризма и прекращения его расстройства, но еще напротив, желая воспротивиться политической программе посольской избы, апеллировал от неё к сеймикам, к сенату или наконец указывал, что не вся посольская изба поддерживает эту программу, и таким образом придавал значение и авторитет незначительному меньшинству в посольской избе.
Относительно чиновнической иерархии шляхта не могла сделать ничего более, как громко жаловаться на её беспримерную нерадивость и молить короля, чтобы он энергично осуществлял по крайней мере существовавшие законы относительно обязанностей чиновников. Оригинальное явление представляли сеймы: шляхту, требующую, чтобы сановники-сенаторы исполняли обязанности своей должности, сановников, которые открыто признаются в пренебрежении этими обязанностями и насмешливо бросают королю под ноги штрафы, назначенные за это прежними статутами, наконец короля, который громко жалуется и уверяет, что он ни в чем неповинен, и таким образом позволяет ругаться над величием своего авторитета и уважением к власти. Подобные сцены, описанные в сеймовых дневниках, теперь трудно читать без глубокого негодования и трудно поверить, что таким образом мог поступать человек, который, стоя наверху, мог видеть все-таки далее, чем те, которые стояли внизу. Видя наконец, что короля не склонить ни к какой инициативе, шляхта в 1565 году выступает с крайне радикальным проектом, требуя, чтобы король в каждом повете поставил своего инстигатора, чтобы этот инстигатор распорядился вооруженной силой, наблюдал за всеми чиновниками, доносил королю об их проступках и поддерживал авторитет его приказаний. Такой проект, предложенный шляхтой и постановленный на сейме, в руках мудрого о энергичного короля мог сделаться в одну минуту орудием для образования сильной абсолютной власти. Сигизмунд не умел им воспользоваться и слабое сопротивление сената оказалось достаточным предлогом для его отступления.
Не лучше пошло дело и с предполагавшейся судебной реформой. Средневековое судопроизводство не соответствовало новым, изменившимся отношениям. Последним его созданием в конце ХV века были сеймовые суды. Когда образовались сеймы, короли начали отсрочивать важнейшие дела, поступавшие в придворные суды, до сейма и решать их только во время заседаний последнего, когда они имели при себе более многочисленный совет (сенат). Таким образом королевские суды распались на суды, происходившие во время сейма и вне сейма. Первые назывались сеймовыми, вторые — ассессорскими. И те, и другие создали себе, особенно в царствование Сигизмунда и, громадное значение, сделались высшей инстанцией. В сеймовой суд анодировали даже от веч, в суд ассессорский даже от высших судов немецкого права, некогда установленных Казимиром Великим, а теперь все более падавших. Но в эти королевские суды и особенно в суд сеймовой собиралось такое множество дел, что король, несмотря на самую напряженную деятельность, никак не мог справиться с ними. Поэтому отовсюду слышались жалобы на недостаток справедливости и реформа высших судов сделалась постоянным и неизбежным предметом обсуждения сейма. Дело кончилось однако лишь тем, что в 1563 году были установлены для отдельных земель особые единовременные суды с целью безапелляционного решения залежавшихся дел, до решительной и прочной реформы дело не дошло. Тем менее можно было думать об издании кодекса законов, для которого имелись драгоценные материалы в проектах Ташицкого 1532 г. и Пржилуского 1553. Общему недостатку помог Гербурт, напечатав в 1563 году сборник законов в алфавитном порядке, и эта частная работа, предпринятая без всякой более глубокой мысли, будучи переведена в 1570 году на польский язык, привилась в судебной практике. Это было проявлением приближающегося уже и на поприще права упадка.
С вопросом правительственным соединялся вопрос церковный. Во второй половине царствования Сигизмунда Августа он принял иной вид сравнительно с тем, какой имел раньше. Открытый разрыв с Римом и католической верой, до которого дошла значительная часть народа, укрепил привязанность к этой вере в остальном народе, до тех пор колебавшемся и скорее склонявшемся к реформации. Громадную роль сыграл здесь Тридентский собор, который именно в 1563 году осуществил свое дело легальной католической реформы и пробудил и укрепил временно усыпленный дух католической церкви. До этого собора многие люди, склонявшиеся к реформации, утешали себя тем, что они не перестают быть правоверными, что их направление найдет себе признание и место во вселенской церкви. Тридентский собор устранил эту неясность, провозгласил безусловное единство церкви, её организации и обряда и решительно отстранил от католицизма нездоровые члены. Теперь нужно было заявить себя или католиком или не католиком и принять на себя все последствия того или другого направления. В Польше же нашлись хотя и в очень небольшом числе такие люди, которые отважились открыто выступить в качестве верных католиков. Апостольская столица, привыкшая уже считать Польшу потерянной для себя областью, воспрянула духом и напрягла свои силы к её спасению. На польских епископов нельзя было рассчитывать: одни, как примас Уханский, стремились к народной церкви, другие, как Андрей Зебржидовский, епископ краковский, люди неверующие, открыто насмехавшиеся над самыми священными основами религии, готовы были принять всякую церковь, лишь бы эта церковь обеспечила им спокойное пользование огромными церковными имениями и регулярное взыскание десятиниых снопов. Находились такие исключения, как епископ вармийский Гозий, который уже на синоде 1551 года возбуждал духовенство к борьбе с реформацией и провел католическое «исповедание веры», но эти люди в виду явного недоброжелательства епископов увидели себя вынужденными совершенно оставить Польшу и на Тридентском соборе собирались с силами для того, чтобы начать борьбу в Польше при лучших условиях. Теперь такие условия представились, поэтому приехал в страну Гозий, озаренный славой, как один из кардиналов, председательствовавших на Тридентском соборе, явились иезуиты, орден, который должен был осуществить дело Тридентского собора, приехал наконец в качестве панского легата человек действительно импонировавший силой своего ума и характера, Коммендони. Этот человек на одну минуту организовал развалины католической церкви в Польше, устрашил и парализовал епископов, благоприятствовавших реформами и, покинув оборонительное положение, вступил в наступательную борьбу с реформационным движением в Польше. Все опять зависело от Сигизмунда. Следуя советам Коммендони, король мог подтвердить постановления Тридентского собора, которые нунций предлагал ему на парчовском сейме 1564 года, удалить иноземных сектантов, сбежавшихся в Польшу со всего мира, и помочь папскому легату осуществить католическую реформу, согласно соборным постановлениям.
Но Сигизмунд Август показал себя теперь таким же нерешительным относительно католичества, как раньше относительно реформации, и не только не исполнил желаний Коммендони, но еще вступил с ним в долгую и трудную борьбу. Для такой борьбы у короля были особые причины. Апостольская столица, завязывала тогда близкие, как казалось, отношения с царем Иваном, чтобы склонить его к переходу в лоно католической церкви. Искусная папская дипломатия может быть и ошибалась относительно истинных намерений Ивана, но во всяком случае хотела напугать Августа и удержать его от реформации и разрыва с церковью. Иван при переходе в католичество лишился бы того могущества, какое придавала ему в глазах всей Руси самостоятельность восточной церкви, и потому ни на минуту не помышлял о таком переходе, но не отвергал сближения с римской курией, чтобы путем его возвысить свое значение в Европе и ослабить Августа. Королю же стоило многих усилий уничтожить столь опасные для Польши попытки. Отправленный в 1553 году в Рим посол Крыцкий вез уже в своих инструкциях род ультиматума на тот случай, еслибы курия ради обманчивых надежд решилась пожертвовать Москве жизненными интересами Польши. Позднее, в 1561 году Август не дал нунцию Каноби позволения на проезд в Москву, когда же, несмотря на это, схвачен был тайный папский посланник в Москву и перехвачены его письма, король выдвинул мысль создания в Польше национального собора и этим радикальным средством прекратил опасную игру римской курий. Но одновременно с тем открылись и более светлые перспективы для реформации. Вообще, чего не могли сделать с Сигизмундом Августом сила убеждения и воли, то способно было сделать с ним его личное дело. Король наскучил Екатериной Австрийской, на которой он женился в 1553 г. по смерти Варвары и от которой совершенно не имел потомства. Мысль же оставить мужского потомка на троне лихорадочно овладела им и представлялась ему единственным спасением для страны, общее расстройство и упадок которой он предчувствовал и видел. Развод с Екатериной и новый брак сделался единственной мечтой и целью его. Рим не мог нарушить своего принципа и дать ему развод, разрыв с Римом, принятие реформации устраняли препятствия. Был момент в 1565 году, когда решение вопроса о реформации висело на волоске. Но в этот момент рядом с человеком, шатким в своих принципах и женственным по характеру, каким был Август, встал человек с мужественной душой, человек, одушевленный высокой идеей, которой он целиком посвятил себя, Коммендони. Победа не могла подлежать сомнению для той стороны, которая все ослепляла и покоряла силой своего характера и величием своей мысли. Август в своей страсти не обладал закоснелостью настоящих грешников и, не бывши в состоянии раньше понять идеи народной церкви с её политической и принципиальной стороны, тем менее мог решиться теперь на такой переворот из личных побуждений. Итак будущность католической церкви в Польше была обеспечена. Близорукие католики желали тотчас же склонить короля к репрессиям против иноверцев и к изгнанию из страны самой худшей секты — ариан, последнего точно также требовали от короля кальвинисты и лютеране. Но Коммендони понял, что подавление арианства пошло бы только в пользу и без того уже слишком сильным кальвинистам, и решительно отсоветовал этот шаг. Католическая церковь предоставляла до поры полную свободу иноверцам, мудро рассчитывая на их внутреннее расстройство, а сама тем временем неустанно обновлялась и усиливалась. Иноверцы с тревогой смотрели на это и из страха за свою будущность заключили в 1570 г. в Сандомире торжественный договор трех церквей: лютеранской, гельветической и моравских братьев, путем которого соединили главные принципы своей веры, признали взаимно правоверность трех своих вероисповеданий и предоставили друг другу свободу в подробностях и различных обрядах. Этот договор, из которого были исключены крайние ариане, носил скорее политический, чем религиозный характер, соединял и усиливал иноверцев в виду возможной католической реакции. Предполагали, что король склонится к объединенному таким образом вероисповеданию и поддержит его авторитетом своей власти, но когда и эта надежда обманула, реформация должна была отказаться от выполнения первоначальной своей мысли, от введения в Польше единой, безусловно господствующей народной церкви. Единственным политическим результатом всего религиозного движения в Польше сделались поэтому законы 1562 и
1565 годов, запрещавшие исполнение церковных приговоров светскими властями и тем самым вводившие свободу вероисповеданий. Католическая церковь приняла этот принцип, как неизбежное временное зло, реформация приняла его, как необходимую защиту для своих сторонников.
Тогдашняя веротерпимость была следовательно религиозным миром, была перемирием между противоположными вероисповеданиями, из которых ни одно, не исключая и католического, не находило в себе достаточно силы убеждения, достаточно веры в свою истинность и будущность, чтобы вступить в решительную борьбу с другими. Такая веротерпимость, вынужденная у государства вероисповеданиями, была следовательно проявлением расстройства, и сильно ошибся бы тот, кто стал бы ее восхвалять и ставить наравне с нынешней веротерпимостью, к которой принуждает различные вероисповедания, становясь над ними, сильное государство и в силу которой оно ради высшей гуманитарной идеи воспрещает им переносить церковную борьбу на поприще общественной и политической жизни.
---
Существует мнение, что король принял на этом сейме книгу Тридентских постановлений. Действительно король принял предложенную ему книгу в руки, но о принятии её в смысле признания иди подтверждения не было и речи, что ясно из источников Такое признание должно бы было быть помещено в сеймовых конституциях или, по крайней мере, в королевском эдикте. Но лучшее доказательство утверждения заключается в том, что:
1) польское католическое духовенство только на петрковском синоде 1577 года приняло тридентские постановления с оговоркой,
2) иноверцы не протестовали против того, что делалось в Парчове, а против принятия в смысле признания они подняли на сейме 1565 года громкий протест
3) на сейме 1565 года положение Августа по отношению к реформе представляется именно наиболее колеблющимся.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.