Это уже были последние результаты, которых Польша могла и успела достигнуть с помощью своего до сих пор державшегося средневекового устройства. Её, как и весь тогдашний цивилизованный мир, ожидали задачи гораздо более трудные, во второй половине XV в. уже пробивался рассвет новых времен, в которые человеческая деятельность должна была вступить в более широкие пределы, а мысль человеческая — стремиться даже за те естественные границы, какие начертало ей Провидение. Хороши и необходимы были средневековые привилегии, пробуждавшие самостоятельность в личностях и обществе и
защищавшие народный труд, но теперь они отжили и утратили свое первоначальное назначение. Пользуясь предоставленным им самоуправлением, отдельные сословия стали такой большой силой, что государь не мог сохранить между ними надлежащее равновесие. Некоторые из них и в особенности церковь, расширив до вредных размеров свои привилегии, угрожала или полным крушением государства или поглощением его в себе, т.е. теократией. Не на шутку скрипела не только в Польше, но и на всем Западе затейливая машина средневекового устройства, дух сословного эгоизма подавлял мысль об общественном благе; среди всевозможных привилегий исчезала идея права. Хотя в Польше не дошло до полной анархии и кулачного права, как то было в Германии, но пример разбоев и насилий, проникая из-за границы и именно из Силезии, начал приносить все более и более обильные всходы.
В рамках сословного самоуправления развилось земледелие, стали процветать торговля и промышленность, но этот экономический прогресс заставлял отдельные государства в их взаимных сношениях искать выгодных условий и деятельной поддержки. Европейские государства сближались друг с другом гораздо теснее, чем прежде, но от того самого появилось соперничество, возникли столкновения самых жизненных интересов, причем, только систематически ведя войну, можно было решать споры. Теперь и Польша должна была с большей, чем когда бы то ни было, силой, очутившись в ряду прежних и новых соперников, вести оборонительную и наступательную борьбу, захватывать в свои руки большие торговые дороги, занимать прочное положение на Балтийском и Черном морях. Для этого не были достаточны ни те военные средства, ни та организация, какие имелись до сих пор. Только однообразно объединяя все свои общественные силы, могли народы, а с ними и Польша, приступить к новому труду, к новому соперничеству с надеждой на победу.
Каков будет новый строй, к которому устремятся народы — этого еще никто не был в состоянии отгадать, одно было несомненно: в общем сознании утвердился тот принцип, что привилегии должны рушиться, что около государя, в его руках должны сосредоточиться все народные силы. С таким понятием рождались равно как и те люди, которым предназначено было занимать трон, так и те, которые должны были повиноваться данным приказаниям или ожидать их. Более трудную задачу должны были выполнить западные народы, средневековое устройство которых основывалось на феодализме. Там почти не было никакой власти у государя: до такой степени присвоили ее себе могущественные вассалы, которые раздробили великие нации и государства на множество крохотных государств. Однако нашлись государи с очень высоким талантом, с беспримерной энергией, которые коварством и силой одолели сопротивление вассалов, уничтожили привилегии церкви и знати и сосредоточили всю власть в своих руках. Самым блестящим образом выполнил это Людовик XI, и потому-то Франция, без всякого сомнения, заправляла событиями новой истории. В Германии и в Италии уже не удалось объединить раздробленное государство, но более могущественные из среды прежних вассалов, усилившись, ввели в пределах своих обширных княжеств новый порядок вещей. Польшу ожидала более легкая задача. И в Польше церковь, могущественные паны и города оберегали свою обособленность, ограждались привилегиями, но не было зато феодализма, не было, за исключением части Мазовии, независимых князей и панов, всей страной владел один господин, один король, который в каждый момент мог апеллировать ко всему народу и искоренить упорное сопротивление.
Если однако в силу изменившихся условий должна была измениться также политическая средневековая организация, должно было возродиться разлагавшееся общество и государство, то для такого изменения нисколько не могли оказать услугу ни тогдашняя цивилизация, ни форма, содержание и направление мысли. Это было известное нам схоластическое направление. Основывая ягеллонский университет, Польша не могла сразу сделать что-либо иное, кроме усвоения современной западной науки. Итак, Польша ввела у себя схоластику, и это в тот момент, когда она уже склонялась к упадку на Западе. Привлекшей к ней целую массу свежих сил, создали ей у себя, как о том шла речь выше, эпоху последнего, запоздалого расцвета. Схоластика сблизила нас с тогдашним Западом, создала впервые литературу, приобрела для нас более прочное положение в «христианской республике», но за всем тем как у нас, так и на Западе, носила в себе зародыши близкого упадка. Средневековое юное общество, пустившись в область самых запутанных исследований, не доверяло своим силам, искало руководителей в этом труде, искало авторитетов, на которых могло бы безопасно положиться и сосредоточиться. Такими авторитетами сделались священное писание, творения отцов церкви, кодексы канонического и римского права, наконец уцелевшие от гибели сочинения Аристотеля в неверном латинском переводе. Столь разнообразный материал, возникший в иные времена и при иных условиях, старались соединить в одно целое и на основании его построить философскую систему, которая разрешала бы все вопросы, удовлетворяла бы всем стремлениям человека. Это можно было выполнить, только создавая себе особенную систему понимания, пропуская существенное значение, дух тех сочинений и людей, за которыми признавали достоинство научных авторитетов. Такого рода наука отмстила своим адептам. Каждое последующее поколение оказываюсь более слабым, чем предшествовавшее. Для ученых ХV века их предшественники в XIV столетии были уже непоколебимым авторитетом. Вместо того, чтобы разузнавать и исследовать самостоятельно, цитировали целый ряд авторитетов, говоривших за или против известного положения, затем останавливались на том, на чьей стороне находятся большие авторитеты, и таким образом решали вопрос. Вместо того, чтобы развивать науку, расширять объем познаний и искать их практического применения, погружались все более и более в бесплодные умствования, в диспуты, которые с полным пренебрежением к предмету сами по себе становились целью. Форма подавляла содержание, эрудиция — науку. Философские, богословские и астрологические утонченности стояли на первом плане, подвергая все большему и большему пренебрежению медицину и даже право.
Так как эта схоластическая наука составляла опору и основание средневековых политических понятий, то нет ничего удивительного, что и эти последние вскоре подпали той-же самой участи. Привилегия, которая сначала была только средством, формой организации, неизмеримо разросшись, стала целью сама по себе. Политический авторитет средних веков, теория о верховной власти папы и императора, вследствие усиленно развивавшейся самостоятельности государств и народов, переходил в пустую формулу, но, господствуя в научной области, препятствовал образованию новых, соответствующих духу времени институтов.
Не лучше впрочем творилось и в недрах самой церкви. Политические привилегии отвлекли духовенство во всей Европе от его действительных задач на арену светских интересов, упадок религиозного духа вследствие этого был очевиден, расстройство дисциплины в церкви и деморализация во всем христианском обществе — беспримерны. Схоластическая наука на Констанцском и Базельском соборах выказывает полное бессилие удержать это гибельное направление.
Итак, для смены политических средневековых учреждений человечество нуждалось в новой побудительной причине, и ее действительно доставило возрождение наук и древней классической литературы. Так называемый гуманизм доставляет новые образцы и содержание, новый метод и форму, постепенно вырывается из оков одностороннего авторитета, пробуждает свободу человеческой мысли, делает ее плодотворной и творческой во всех областях знания и прежде всего помогает образованию политической организации нового времени. Факт этот слишком известен во всеобщей истории, слишком важен в ней, чтобы нам нужно было разбирать его здесь. За то тем прилежнее должны мы следить, каковы были его проявления в польской истории.
Схоластическая наука господствовала еще официально в Ягеллонском университете, но частые отношения поляков с Италией, равно как и дипломатические и научные путешествия на Базельский собор и в итальянские университеты для научных занятий были причиной того, что классические науки, возродившиеся в Италии, во второй половине ХV века все сильнее и сильнее проникали в Польшу, прежде всего очевидно в избранный круг людей, стоявших на самой высоте тогдашнего просвещения. Сбигнев Олесницкий и Длугош уже ввели неизвестных перед тем римских классиков, последний в своей истории взял руководителем себе Ливия, Григорий из Санока с огромным успехом излагал древних авторов в университете и называл схоластическую мудрость мечтаниями, появился в Польше известный, бывший в то время в моде, итальянский гуманист, Филипп Каллимах Буонакорси, были брошены вымышленные средневековые формулы, начинали заботиться о чистоте и изяществе латинского языка в разговоре и письме, было дано более простора мысли, уже не связанной схоластическими авторитетами, и, что было самым важным обстоятельством, наука распространилась за пределами духовного сословия.
Вскоре новое поколение окружает короля. То не была простая шляхта, но потомки знаменитых фамилий: Рытвянские, Остророги, первое магнатское поколение в Польше, которое, не вступая в духовное сословие, в итальянских университетах усвоило себе тогдашнюю науку во всем её объеме и стремилось воспользоваться ею для блага народа. Гуманисты не приносили с собой нравственности в обыкновенном значении этого слова: древняя, языческая литература не могла возвысить их в этом отношении, напротив, она создавала в них известную легкость нравов, свободу и отсутствие моральных принципов в выборе средств, легче всего ведших к цели. И однако небольшой избранный круг людей, тесно связанный между собою общим направлением своего образования, выступивший с солидарностью во имя известной идеи, стремившийся с искренним жаром к её осуществлению, являлся великой моральной силой в средневековом обществе, которое уже совершенно разложилось в области своих религиозных и политических принципов. Польские первые светские гуманисты были политиками-правоведами, которые из долгих и утомительных занятий прославленным римским правом выносили новую идею античного государства, возвышенного до величайшей гармонии и могущества на счет общественной свободы, и прежде всего выносили сознание необходимости сильной власти государя, беспрекословных распоряжений его и полной последовательности в образе действий. Подобным людям средневековое государство, основанное на сословных привилегиях, не могло представляться идеалом, им было тесно и душно в узах схоластицизма, который обосновывал автономию сословий, политическая система средних веков, верховная власть папы и императора — была невыносима для них, потому что «над польским королем нет выше никого, кроме Бога», собравшись вокруг короля, они ревностно помогали ему во всем, что имело целью уничтожение привилегий и возвышение правительственной власти. Один из этих новых людей, Ян Остророг, даже представлял план для новых стремлений в трактате, который заключает в себе целую реформаторскую программу и по силе своей политической мысли составляет собой один из прекраснейших памятников нашей литературы. «Отцы» негодовали на эту молодежь, проникнутую новым духом, выступившую с редкою беззаветностью и сознанием своего превосходства, отзывавшуюся на мысль о необходимости совершенного изменения существовавших до тех пор отношений, от направления этой молодежи, неприязненнаго для церкви, приходило в негодование духовенство, против опасных новаторов поднимала крик толпа, и все-таки Казимир Ягеллончик этой именно молодежью замещал должности гродских старост и тем обеспечил себе беспрекословное исполнение своей воли, других, таких-же, он призывал к двору и в свой совет. Весьма любопытно то обстоятельство, что даже в рядах духовенства король нашел людей новой чеканки, в роде например Яна Грущинского, который, достигнув самых высших церковных должностей, во имя нового принципа отважился вступить в борьбу со всей церковной иерархией.
И для короля дело не обошлось без борьбы. Если один Олесницкий для защиты личного своего положения, которому грозила опасность, приготовил Казимиру столь тяжелые испытания, то на сколько же большие перевороты должны были начаться с того момента, когда король отважился напасть на юридическое положение всего можновладческого класса!
Прусская война дала для того непосредственный повод, и по этой причине мы должны признать за ней исключительное положение в истории польского внутреннего развития. Мы уже упоминали, что эта война была ведена при помощи наемных войск, и знаем, что исход её был обусловлен теми миллионами гривен, которые Польша сумела выставить против орденской казны. Но откуда же взяться этим деньгам, раз духовенство, могущественные паны и города ограждали себя привилегиями, освободившими их от чрезвычайных податей? Вот в это-то время среди молодежи, окружавшей короля, возник новый принцип, что привилегии там, где дело идет об общественном благе, о спасении отечества, не имеют никакого значения, что король в случае крайней необходимости имеет право налагать подати и взыскивать их, имеет право отобрать у каждой личности её имение и даже забирать церковную казну, сосуды и вклады, принадлежащие церкви, и обращать все это в деньги. Это принцип добровольного пожертвования личности ради общественнаго блага, принцип любви к родине, и однако, когда он появился в первый раз, то встретил самое упорное сопротивление. Паны заседавшие в королевском совете, выставляли его опасным, революционным шагом, духовенство кричало о нарушении Божеского права и грозило Божьим гневом. Но Казимир, видя, что все эти крики и угрозы не пополняют пустой казны, не отступил перед решительным образом действий, в 1456 г. в Грауденце (Grudziadz) удалил из своего совета сопротивлявшихся аристократов, призвал в него людей молодых, приверженцев новаго принципа, составил роспись податей, опубликовал ее во всех общественных местах под страхом конфискации всего имущества и вверил сбор податей старостам, всегда оказывавшимся надежными. Это произвело магическое действие. Прежние советники возвратились и, хотя не без воплей, предпочли уже сами подумать о высоте налога и о способе его доставки по требованию короля.
Никто также не умел лучше энергичного Казимира смирять высокомерие своих вельмож, никто не умел лучше его низвести их с присвоенной ими себе роли представителей народа и контролеров короля на скромное положение его советников и чиновников.
Легче было справиться с светскими сановниками, потому что их назначал сам король и знал, кого должен был назначить, умел также и постращать грозной речью и лишить должности, а если бы кто-либо из них, подобно гордому каштеляну накельскому Влодку из Домаборжа, попробовал упорно сопротивляться, голова его без всякой жалости падала под топором палача. Более трудное дело предстояло относительно духовенства, относительно епископов, которых выбирали капитулы, и которым поэтому не нужно было ни страшиться короля, ни добиваться его благосклонности. Переносить это мог Ягелло, но не Казимир Ягеллончик. Раз епископ заседает в королевском совете, его должен назначать король, чтобы человек, дурно расположенный или изменник, протершись до епископской кафедры, не наделал бед стране. Так понимал дело король, его канцелярия и придворная партия, предводителем которой был маршалок Ян Рытвянский. Первым шагом со стороны короля к достижению этой цели было оставление нейтралитета, которого до сих пор держались, и признание в 1447 году папского достоинства за Николаем V, преемником Евгения, вопреки Феликсу V. Польские епископы утрачивали свою независимость, но не могли противиться воле короля и правительства, не смотря на все свое нерасположение и на громкие протесты со стороны краковского университета. Между тем Казимир Ягеллончик в признании папы преследовал свои собственные виды, надеясь при помощи папы завладеть польскими епископами, и поэтому потребовал от Николая V признания за ним права раздавать всякие бенефиции, т.е. церковныя должности, и вместе с тем уступки части десятяннаго сбора и дани св. Петра на нужды страны. Но когда папа только отчасти склонился на эти требования, король обманулся в своей надежде — приобрести законное влияние на польскую церковь, обратился к силе. Всякий раз как епископская кафедра делается вакантной, и капитул собирается для выбора, перед ним появляется королевское посольство и приказывает выбрать епископом того, а не другого кандидата. Капитулы повиновались приказам, наконец один из них, краковский, в 1460 году оказывает решительное сопротивление и вместо указаннаго ему Яна Грущинского выбирает Лютка из Бржезя, королевского подканцлера, думая, что король отступится от своего распоряжения ради любезного ему лица. Король понял коварство, и его решительное слово принудило Лютка отказаться от кандидатуры. Между тем папа, пользуясь предоставленным ему правом и не ожидая выбора капитула, назначил епископом третьяго кандидата, Якова Сененского, и капитул, довольный, что может отговориться папой, поддерживает Сененского. Дело было перенесено на съезд, но король поклялся, что он предпочтет потерять королевство, чем допустить Якова до епископства. Сененский оказывает сопротивление, но Шафранец и Пенёнжек гродские старосты краковский и сандомирский, нападают на Пинчовский замок в котором тот укрепился, секвеструют епископские поместья и отдают их Грущинскому, разгоняют капитул и грабят его имущества. Против папского проклятия появляется королевский приказ, грозящий смертной казнью всякому, кто осмелится поддерживать Сененского. Перед такою решимостью короля склоняется духовенство, Сененский и папа. С тех пор польские короли сами назначают епископов. Церковная иерархия утратила свою политическую самостоятельность и вследствие этого надежду, что она когда-либо снова захватит в свои руки управление государством.
Изображая историю последних ста лет, мы не пропустили ни одного случая, чтобы не отдать должной похвалы этому управлению церковной иерархии, чтобы хорошие стороны его не выставить в надлежащем свете, однако мы не будем жалеть о нем теперь, потому что дальнейшее его существование было прямо не возможно. Церковная иерархия умела править как следует, но только на чужой счет, вела широкую политику, пользуясь королевскими поместьями, которые она отдавала внаймы на покрытие издержек, соединенных с каждым военным предприятием. Однако такой источник доходов должен был исчерпаться, поход под Варну почти что поглотил его остатки. Править Польшей мог теперь только тот, кто умел указать новые источники доходов — общественные подати — кто был готов смелым поступком открыть этот источник, задержанный привилегиями. Церковная иерархия никоим образом не хотела сделать это, предпочитала упустить из своих рук правление государством и устами Олесницкого поднять протест против прусской войны, чтобы только свои громадные имения сохранить свободными от общественных повинностей. Один из наиболее безупречных людей среди тогдашнего духовенства, Длугош, искренно радуется возвращению прусских земель, но не в состоянии освободиться от узкой точки зрения церковных привилегий и словом и делом борется против обложения налогом церковных поместий для прусской войны. Однако патриотические тирады Длугоша не пополнили пустой казны, привилегии церкви должны были рухнуть и уничтожиться в неравной борьбе с нуждами государства, а с этими привилегиями, по неумолимой необходимости, уничтожилась также и та политическая самостоятельность, которою осмелилась злоупотреблять церковная иерархия ради анархических целей.
Уничтожение церковных привилегий повлекло за собой отмену и других, светских привилегий, и было необходимым условием для реформы общественных повинностей, которая занимает собою все правление Казимира Ягеллончика. До сих пор имеется слишком мало источников и исследований, чтобы представить весь ход этой реформы, мы отметим здесь только военное постановление 1477 года, в котором Казимир Ягеллончик, определяя обязанность военной службы, провел тот принцип, что каждый обладатель поместий, безразлично духовный ли или светский, обладал ли он поместьями по праву наследства или в виде духовной бенефиции — обязан был выставить на войну рыцарский отряд, действительно соответствовавший доходам от его поместий, а города должны были доставлять пехоту.
---
Шуйский, признавая за гуманизмом известные достоинства, однако считает его, с первого момента его появления в Польше, фактом прямо отрицательным, вообще говоря. Гуманизм будто бы произвел в Польше тот упадок религиозного духа и нравственное разложение, о котором пишет Длугош под 1466 г. Отсюда могло бы казаться, что перед возрождением классических наук в Польше и Европе господствовал золотой век для нравственности и религии. Однако польская и всеобщая история прямо противоречит тому, на каждом шагу доказывая, что средневековая цивилизация, как относительно своего содержания, так равно и формы, уже совершенно разложилась в XV в. и не только в области государственной, но даже и церковной (доказательство тому — соборы) не сумела удовлетворить существенным нуждам человечества. Невозможно также относить слова Длугоша под 1466 годом к влиянию гуманизма, раз только, по словам Шуйского, гуманизм в то время проник в Польше только в самые высшие слои общества. Впрочем, можно заметить также и дурные последствия гуманизма, но вообще нужно приветствовать его, как положительный и творческий фактор, который после многих переворотов и борьбы привел человечество к настоящему «возрождению».
защищавшие народный труд, но теперь они отжили и утратили свое первоначальное назначение. Пользуясь предоставленным им самоуправлением, отдельные сословия стали такой большой силой, что государь не мог сохранить между ними надлежащее равновесие. Некоторые из них и в особенности церковь, расширив до вредных размеров свои привилегии, угрожала или полным крушением государства или поглощением его в себе, т.е. теократией. Не на шутку скрипела не только в Польше, но и на всем Западе затейливая машина средневекового устройства, дух сословного эгоизма подавлял мысль об общественном благе; среди всевозможных привилегий исчезала идея права. Хотя в Польше не дошло до полной анархии и кулачного права, как то было в Германии, но пример разбоев и насилий, проникая из-за границы и именно из Силезии, начал приносить все более и более обильные всходы.
В рамках сословного самоуправления развилось земледелие, стали процветать торговля и промышленность, но этот экономический прогресс заставлял отдельные государства в их взаимных сношениях искать выгодных условий и деятельной поддержки. Европейские государства сближались друг с другом гораздо теснее, чем прежде, но от того самого появилось соперничество, возникли столкновения самых жизненных интересов, причем, только систематически ведя войну, можно было решать споры. Теперь и Польша должна была с большей, чем когда бы то ни было, силой, очутившись в ряду прежних и новых соперников, вести оборонительную и наступательную борьбу, захватывать в свои руки большие торговые дороги, занимать прочное положение на Балтийском и Черном морях. Для этого не были достаточны ни те военные средства, ни та организация, какие имелись до сих пор. Только однообразно объединяя все свои общественные силы, могли народы, а с ними и Польша, приступить к новому труду, к новому соперничеству с надеждой на победу.
Каков будет новый строй, к которому устремятся народы — этого еще никто не был в состоянии отгадать, одно было несомненно: в общем сознании утвердился тот принцип, что привилегии должны рушиться, что около государя, в его руках должны сосредоточиться все народные силы. С таким понятием рождались равно как и те люди, которым предназначено было занимать трон, так и те, которые должны были повиноваться данным приказаниям или ожидать их. Более трудную задачу должны были выполнить западные народы, средневековое устройство которых основывалось на феодализме. Там почти не было никакой власти у государя: до такой степени присвоили ее себе могущественные вассалы, которые раздробили великие нации и государства на множество крохотных государств. Однако нашлись государи с очень высоким талантом, с беспримерной энергией, которые коварством и силой одолели сопротивление вассалов, уничтожили привилегии церкви и знати и сосредоточили всю власть в своих руках. Самым блестящим образом выполнил это Людовик XI, и потому-то Франция, без всякого сомнения, заправляла событиями новой истории. В Германии и в Италии уже не удалось объединить раздробленное государство, но более могущественные из среды прежних вассалов, усилившись, ввели в пределах своих обширных княжеств новый порядок вещей. Польшу ожидала более легкая задача. И в Польше церковь, могущественные паны и города оберегали свою обособленность, ограждались привилегиями, но не было зато феодализма, не было, за исключением части Мазовии, независимых князей и панов, всей страной владел один господин, один король, который в каждый момент мог апеллировать ко всему народу и искоренить упорное сопротивление.
Если однако в силу изменившихся условий должна была измениться также политическая средневековая организация, должно было возродиться разлагавшееся общество и государство, то для такого изменения нисколько не могли оказать услугу ни тогдашняя цивилизация, ни форма, содержание и направление мысли. Это было известное нам схоластическое направление. Основывая ягеллонский университет, Польша не могла сразу сделать что-либо иное, кроме усвоения современной западной науки. Итак, Польша ввела у себя схоластику, и это в тот момент, когда она уже склонялась к упадку на Западе. Привлекшей к ней целую массу свежих сил, создали ей у себя, как о том шла речь выше, эпоху последнего, запоздалого расцвета. Схоластика сблизила нас с тогдашним Западом, создала впервые литературу, приобрела для нас более прочное положение в «христианской республике», но за всем тем как у нас, так и на Западе, носила в себе зародыши близкого упадка. Средневековое юное общество, пустившись в область самых запутанных исследований, не доверяло своим силам, искало руководителей в этом труде, искало авторитетов, на которых могло бы безопасно положиться и сосредоточиться. Такими авторитетами сделались священное писание, творения отцов церкви, кодексы канонического и римского права, наконец уцелевшие от гибели сочинения Аристотеля в неверном латинском переводе. Столь разнообразный материал, возникший в иные времена и при иных условиях, старались соединить в одно целое и на основании его построить философскую систему, которая разрешала бы все вопросы, удовлетворяла бы всем стремлениям человека. Это можно было выполнить, только создавая себе особенную систему понимания, пропуская существенное значение, дух тех сочинений и людей, за которыми признавали достоинство научных авторитетов. Такого рода наука отмстила своим адептам. Каждое последующее поколение оказываюсь более слабым, чем предшествовавшее. Для ученых ХV века их предшественники в XIV столетии были уже непоколебимым авторитетом. Вместо того, чтобы разузнавать и исследовать самостоятельно, цитировали целый ряд авторитетов, говоривших за или против известного положения, затем останавливались на том, на чьей стороне находятся большие авторитеты, и таким образом решали вопрос. Вместо того, чтобы развивать науку, расширять объем познаний и искать их практического применения, погружались все более и более в бесплодные умствования, в диспуты, которые с полным пренебрежением к предмету сами по себе становились целью. Форма подавляла содержание, эрудиция — науку. Философские, богословские и астрологические утонченности стояли на первом плане, подвергая все большему и большему пренебрежению медицину и даже право.
Так как эта схоластическая наука составляла опору и основание средневековых политических понятий, то нет ничего удивительного, что и эти последние вскоре подпали той-же самой участи. Привилегия, которая сначала была только средством, формой организации, неизмеримо разросшись, стала целью сама по себе. Политический авторитет средних веков, теория о верховной власти папы и императора, вследствие усиленно развивавшейся самостоятельности государств и народов, переходил в пустую формулу, но, господствуя в научной области, препятствовал образованию новых, соответствующих духу времени институтов.
Не лучше впрочем творилось и в недрах самой церкви. Политические привилегии отвлекли духовенство во всей Европе от его действительных задач на арену светских интересов, упадок религиозного духа вследствие этого был очевиден, расстройство дисциплины в церкви и деморализация во всем христианском обществе — беспримерны. Схоластическая наука на Констанцском и Базельском соборах выказывает полное бессилие удержать это гибельное направление.
Итак, для смены политических средневековых учреждений человечество нуждалось в новой побудительной причине, и ее действительно доставило возрождение наук и древней классической литературы. Так называемый гуманизм доставляет новые образцы и содержание, новый метод и форму, постепенно вырывается из оков одностороннего авторитета, пробуждает свободу человеческой мысли, делает ее плодотворной и творческой во всех областях знания и прежде всего помогает образованию политической организации нового времени. Факт этот слишком известен во всеобщей истории, слишком важен в ней, чтобы нам нужно было разбирать его здесь. За то тем прилежнее должны мы следить, каковы были его проявления в польской истории.
Схоластическая наука господствовала еще официально в Ягеллонском университете, но частые отношения поляков с Италией, равно как и дипломатические и научные путешествия на Базельский собор и в итальянские университеты для научных занятий были причиной того, что классические науки, возродившиеся в Италии, во второй половине ХV века все сильнее и сильнее проникали в Польшу, прежде всего очевидно в избранный круг людей, стоявших на самой высоте тогдашнего просвещения. Сбигнев Олесницкий и Длугош уже ввели неизвестных перед тем римских классиков, последний в своей истории взял руководителем себе Ливия, Григорий из Санока с огромным успехом излагал древних авторов в университете и называл схоластическую мудрость мечтаниями, появился в Польше известный, бывший в то время в моде, итальянский гуманист, Филипп Каллимах Буонакорси, были брошены вымышленные средневековые формулы, начинали заботиться о чистоте и изяществе латинского языка в разговоре и письме, было дано более простора мысли, уже не связанной схоластическими авторитетами, и, что было самым важным обстоятельством, наука распространилась за пределами духовного сословия.
Вскоре новое поколение окружает короля. То не была простая шляхта, но потомки знаменитых фамилий: Рытвянские, Остророги, первое магнатское поколение в Польше, которое, не вступая в духовное сословие, в итальянских университетах усвоило себе тогдашнюю науку во всем её объеме и стремилось воспользоваться ею для блага народа. Гуманисты не приносили с собой нравственности в обыкновенном значении этого слова: древняя, языческая литература не могла возвысить их в этом отношении, напротив, она создавала в них известную легкость нравов, свободу и отсутствие моральных принципов в выборе средств, легче всего ведших к цели. И однако небольшой избранный круг людей, тесно связанный между собою общим направлением своего образования, выступивший с солидарностью во имя известной идеи, стремившийся с искренним жаром к её осуществлению, являлся великой моральной силой в средневековом обществе, которое уже совершенно разложилось в области своих религиозных и политических принципов. Польские первые светские гуманисты были политиками-правоведами, которые из долгих и утомительных занятий прославленным римским правом выносили новую идею античного государства, возвышенного до величайшей гармонии и могущества на счет общественной свободы, и прежде всего выносили сознание необходимости сильной власти государя, беспрекословных распоряжений его и полной последовательности в образе действий. Подобным людям средневековое государство, основанное на сословных привилегиях, не могло представляться идеалом, им было тесно и душно в узах схоластицизма, который обосновывал автономию сословий, политическая система средних веков, верховная власть папы и императора — была невыносима для них, потому что «над польским королем нет выше никого, кроме Бога», собравшись вокруг короля, они ревностно помогали ему во всем, что имело целью уничтожение привилегий и возвышение правительственной власти. Один из этих новых людей, Ян Остророг, даже представлял план для новых стремлений в трактате, который заключает в себе целую реформаторскую программу и по силе своей политической мысли составляет собой один из прекраснейших памятников нашей литературы. «Отцы» негодовали на эту молодежь, проникнутую новым духом, выступившую с редкою беззаветностью и сознанием своего превосходства, отзывавшуюся на мысль о необходимости совершенного изменения существовавших до тех пор отношений, от направления этой молодежи, неприязненнаго для церкви, приходило в негодование духовенство, против опасных новаторов поднимала крик толпа, и все-таки Казимир Ягеллончик этой именно молодежью замещал должности гродских старост и тем обеспечил себе беспрекословное исполнение своей воли, других, таких-же, он призывал к двору и в свой совет. Весьма любопытно то обстоятельство, что даже в рядах духовенства король нашел людей новой чеканки, в роде например Яна Грущинского, который, достигнув самых высших церковных должностей, во имя нового принципа отважился вступить в борьбу со всей церковной иерархией.
И для короля дело не обошлось без борьбы. Если один Олесницкий для защиты личного своего положения, которому грозила опасность, приготовил Казимиру столь тяжелые испытания, то на сколько же большие перевороты должны были начаться с того момента, когда король отважился напасть на юридическое положение всего можновладческого класса!
Прусская война дала для того непосредственный повод, и по этой причине мы должны признать за ней исключительное положение в истории польского внутреннего развития. Мы уже упоминали, что эта война была ведена при помощи наемных войск, и знаем, что исход её был обусловлен теми миллионами гривен, которые Польша сумела выставить против орденской казны. Но откуда же взяться этим деньгам, раз духовенство, могущественные паны и города ограждали себя привилегиями, освободившими их от чрезвычайных податей? Вот в это-то время среди молодежи, окружавшей короля, возник новый принцип, что привилегии там, где дело идет об общественном благе, о спасении отечества, не имеют никакого значения, что король в случае крайней необходимости имеет право налагать подати и взыскивать их, имеет право отобрать у каждой личности её имение и даже забирать церковную казну, сосуды и вклады, принадлежащие церкви, и обращать все это в деньги. Это принцип добровольного пожертвования личности ради общественнаго блага, принцип любви к родине, и однако, когда он появился в первый раз, то встретил самое упорное сопротивление. Паны заседавшие в королевском совете, выставляли его опасным, революционным шагом, духовенство кричало о нарушении Божеского права и грозило Божьим гневом. Но Казимир, видя, что все эти крики и угрозы не пополняют пустой казны, не отступил перед решительным образом действий, в 1456 г. в Грауденце (Grudziadz) удалил из своего совета сопротивлявшихся аристократов, призвал в него людей молодых, приверженцев новаго принципа, составил роспись податей, опубликовал ее во всех общественных местах под страхом конфискации всего имущества и вверил сбор податей старостам, всегда оказывавшимся надежными. Это произвело магическое действие. Прежние советники возвратились и, хотя не без воплей, предпочли уже сами подумать о высоте налога и о способе его доставки по требованию короля.
Никто также не умел лучше энергичного Казимира смирять высокомерие своих вельмож, никто не умел лучше его низвести их с присвоенной ими себе роли представителей народа и контролеров короля на скромное положение его советников и чиновников.
Легче было справиться с светскими сановниками, потому что их назначал сам король и знал, кого должен был назначить, умел также и постращать грозной речью и лишить должности, а если бы кто-либо из них, подобно гордому каштеляну накельскому Влодку из Домаборжа, попробовал упорно сопротивляться, голова его без всякой жалости падала под топором палача. Более трудное дело предстояло относительно духовенства, относительно епископов, которых выбирали капитулы, и которым поэтому не нужно было ни страшиться короля, ни добиваться его благосклонности. Переносить это мог Ягелло, но не Казимир Ягеллончик. Раз епископ заседает в королевском совете, его должен назначать король, чтобы человек, дурно расположенный или изменник, протершись до епископской кафедры, не наделал бед стране. Так понимал дело король, его канцелярия и придворная партия, предводителем которой был маршалок Ян Рытвянский. Первым шагом со стороны короля к достижению этой цели было оставление нейтралитета, которого до сих пор держались, и признание в 1447 году папского достоинства за Николаем V, преемником Евгения, вопреки Феликсу V. Польские епископы утрачивали свою независимость, но не могли противиться воле короля и правительства, не смотря на все свое нерасположение и на громкие протесты со стороны краковского университета. Между тем Казимир Ягеллончик в признании папы преследовал свои собственные виды, надеясь при помощи папы завладеть польскими епископами, и поэтому потребовал от Николая V признания за ним права раздавать всякие бенефиции, т.е. церковныя должности, и вместе с тем уступки части десятяннаго сбора и дани св. Петра на нужды страны. Но когда папа только отчасти склонился на эти требования, король обманулся в своей надежде — приобрести законное влияние на польскую церковь, обратился к силе. Всякий раз как епископская кафедра делается вакантной, и капитул собирается для выбора, перед ним появляется королевское посольство и приказывает выбрать епископом того, а не другого кандидата. Капитулы повиновались приказам, наконец один из них, краковский, в 1460 году оказывает решительное сопротивление и вместо указаннаго ему Яна Грущинского выбирает Лютка из Бржезя, королевского подканцлера, думая, что король отступится от своего распоряжения ради любезного ему лица. Король понял коварство, и его решительное слово принудило Лютка отказаться от кандидатуры. Между тем папа, пользуясь предоставленным ему правом и не ожидая выбора капитула, назначил епископом третьяго кандидата, Якова Сененского, и капитул, довольный, что может отговориться папой, поддерживает Сененского. Дело было перенесено на съезд, но король поклялся, что он предпочтет потерять королевство, чем допустить Якова до епископства. Сененский оказывает сопротивление, но Шафранец и Пенёнжек гродские старосты краковский и сандомирский, нападают на Пинчовский замок в котором тот укрепился, секвеструют епископские поместья и отдают их Грущинскому, разгоняют капитул и грабят его имущества. Против папского проклятия появляется королевский приказ, грозящий смертной казнью всякому, кто осмелится поддерживать Сененского. Перед такою решимостью короля склоняется духовенство, Сененский и папа. С тех пор польские короли сами назначают епископов. Церковная иерархия утратила свою политическую самостоятельность и вследствие этого надежду, что она когда-либо снова захватит в свои руки управление государством.
Изображая историю последних ста лет, мы не пропустили ни одного случая, чтобы не отдать должной похвалы этому управлению церковной иерархии, чтобы хорошие стороны его не выставить в надлежащем свете, однако мы не будем жалеть о нем теперь, потому что дальнейшее его существование было прямо не возможно. Церковная иерархия умела править как следует, но только на чужой счет, вела широкую политику, пользуясь королевскими поместьями, которые она отдавала внаймы на покрытие издержек, соединенных с каждым военным предприятием. Однако такой источник доходов должен был исчерпаться, поход под Варну почти что поглотил его остатки. Править Польшей мог теперь только тот, кто умел указать новые источники доходов — общественные подати — кто был готов смелым поступком открыть этот источник, задержанный привилегиями. Церковная иерархия никоим образом не хотела сделать это, предпочитала упустить из своих рук правление государством и устами Олесницкого поднять протест против прусской войны, чтобы только свои громадные имения сохранить свободными от общественных повинностей. Один из наиболее безупречных людей среди тогдашнего духовенства, Длугош, искренно радуется возвращению прусских земель, но не в состоянии освободиться от узкой точки зрения церковных привилегий и словом и делом борется против обложения налогом церковных поместий для прусской войны. Однако патриотические тирады Длугоша не пополнили пустой казны, привилегии церкви должны были рухнуть и уничтожиться в неравной борьбе с нуждами государства, а с этими привилегиями, по неумолимой необходимости, уничтожилась также и та политическая самостоятельность, которою осмелилась злоупотреблять церковная иерархия ради анархических целей.
Уничтожение церковных привилегий повлекло за собой отмену и других, светских привилегий, и было необходимым условием для реформы общественных повинностей, которая занимает собою все правление Казимира Ягеллончика. До сих пор имеется слишком мало источников и исследований, чтобы представить весь ход этой реформы, мы отметим здесь только военное постановление 1477 года, в котором Казимир Ягеллончик, определяя обязанность военной службы, провел тот принцип, что каждый обладатель поместий, безразлично духовный ли или светский, обладал ли он поместьями по праву наследства или в виде духовной бенефиции — обязан был выставить на войну рыцарский отряд, действительно соответствовавший доходам от его поместий, а города должны были доставлять пехоту.
---
Шуйский, признавая за гуманизмом известные достоинства, однако считает его, с первого момента его появления в Польше, фактом прямо отрицательным, вообще говоря. Гуманизм будто бы произвел в Польше тот упадок религиозного духа и нравственное разложение, о котором пишет Длугош под 1466 г. Отсюда могло бы казаться, что перед возрождением классических наук в Польше и Европе господствовал золотой век для нравственности и религии. Однако польская и всеобщая история прямо противоречит тому, на каждом шагу доказывая, что средневековая цивилизация, как относительно своего содержания, так равно и формы, уже совершенно разложилась в XV в. и не только в области государственной, но даже и церковной (доказательство тому — соборы) не сумела удовлетворить существенным нуждам человечества. Невозможно также относить слова Длугоша под 1466 годом к влиянию гуманизма, раз только, по словам Шуйского, гуманизм в то время проник в Польше только в самые высшие слои общества. Впрочем, можно заметить также и дурные последствия гуманизма, но вообще нужно приветствовать его, как положительный и творческий фактор, который после многих переворотов и борьбы привел человечество к настоящему «возрождению».
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.