Масса польского народа несомненно вовсе неблагосклонно относилась к церковной иерархии. Эта масса с завистью смотрела на те немногочисленные личности, которые под покровительством своих родственников откармливались на хлебе духовенства, громко роптала на вольности, на основании которых духовенство выгораживало себя от исполнения общественных обязанностей, негодовала и протестовала против чрезмерных поборов в форме церковной десятины, против вмешательства духовных судов в светские дела, против
ябеднического и убыточного в материальном отношении вызова шляхты на папский суд, чем более беднела эта масса, тем с большею завистью смотрела она на громадные богатства духовенства, наконец, она не могла понять церковной политики, которая не раз переходила за пределы узко-народных интересов. Однако оппозиция могла проявиться только со стороны политически зрелого можновладства, и действительно оттуда и вышла. Нашлись люди. сначала очень незначительная горсть, потом все более и более многочисленные партии, которые открыто порвали связь с политикой церкви, выступили против её перевеса и космополитического направления и, имея на своей стороне мнение низших слоев народа, старались выставить программу более народной, как им казалось, политики и взять правление в свои руки. Такая положительная программа была нелегкой вещью, потому что при двух великих задачах, соединении с Литвой и борьбе с орденом, которые захватила себе церковная иерархия, можно ли было бы выдумать что-нибудь новое. Итак, следовало ожидать удобного случая, который представился только лишь благодаря новому историческому и религиозному движению, вышедшему из Чехии и потрясшему всю Европу — гуситству.
Блеск Польши, её соединение с Литвой, её грюнвальденский триумф тем чувствительнее заставили чешский народ ощутить тяготевшее над ним немецкое господство. Поэтому в Чехии готовилась борьба славянства против онемечивания, и эта борьба вспыхнула тем сильнее, что к ней примешался религиозный элемент вместе с национальным. Это были времена печального раздвоения в лоне католической церкви: двое пап, один в Риме, другой в Авиньоне, уже с 1378 г. осыпали друг друга взаимными проклятиями, духовенство, предавшись политическим делам, забывало о своих церковных обязанностях, алчность к богатствам побуждало его к лихоимствам и злоупотреблениям. Более рассудительные люди с трепетом смотрели на это, во всей церкви слышались требования реформы, состоялся всеобщий собор в Пизе, но без всяких результатов, был обявлен Констанцский собор. Более нетерпеливые головы не хотели однако ожидать постановлений собора, не веря в их действительность, они начали самовольно провозглашать реформу и мыслью о ней разжигать умы толпы. Сильнее всего раздался такой голос в процветавшем тогда пражском университете из уст Яна Гуса, а когда Гус, обличенный на соборе в ереси, защищая свои положения, умер на костре, восстала вся Чехия и в неудержимом порыве снесла вместе с своей церковной иерархией и все влияние немецкой империи, поддерживавшей эту иерархию. Под лозунгом гуситства чешский народ одержал самые блестящие триумфы над угнетавшим его до сих пор немецким миром, высоко поднял знамя славянской независимости, а не имея отечественной династии, кому другому должей был он предложить трон, как не победителю при Грюнвальдене, Ягелле? Под покровом его могущества должны были улечься разъяренные страсти чешского народа, закончиться новая организация, и два братских народа в самом сердце Европы должы были соединиться в одно славянское государство.
Слишком важна была эта мысль, слишком увлекательны перспективы, чтобы они не могли найти доступа к чувству и мысли поляков. Сознание близкого родства с чехами живо сохранилось в народной памяти, чешский язык был еще так близок к польскому, что польский народ совершенно понимал чешских проповедников. Ненависть к немцам объединяла лучше, чем что-либо другое, оба народа, а на полях Грюнвальдена чешская кровь лилась вместе с польской. Гуситство делало устрашающие успехи в рядах низшего духовенства и между рыцарством, за него ухватились наконец некоторые польские паны, не расположенные к церковной иерархии, и под лозунгом соединения Чехии с Польшей организовали особую партию, все яснее и яснее выказывавшую свою приязнь гуситам.
Польская церковь очутилась в трудном положении, но если она могла поколебаться и выбрать нерешительный образ действий, то не поколебался ни на минуту, не отступил от программы ни на один шаг новый вождь всей церковной партии, Сбигнев Олесницкий. Ягелло, будучи обязан ему своим спасением в грюнвальденской битве, сделал его своим секретарем и открыл ему дорогу к почестям. Но честолюбие молодого секретаря простиралось дальше самых почестей, он помышлял только о том, как бы уничтожить влияние Витовта, управлять Польшей и завладеть Ягеллой. Достигнуть этой цели он мог лишь в том случае, если ему удастся стать единственным представителем церкви в Польше, если он поставит интересы церкви выше интересов государства и, захватив власть во имя этого высшего могущества, потребует покорности от панов, князей и от самого короля. Такое смелое предприятие сокрушило бы каждого человека, не имеющаго той неумолимой последовательности и беззаветности, того дара господствовать над людскими помыслами, каким обладал сам Олесницкий. Он нисколько не побоялся отвратить от себя Ягеллу, решительно выступив за перевес церкви, он знал честолюбивое, а в сущности бесхарактерное настроение короля, знал, что тот будет владеть им, кто лучше и решительнее будет импонировать ему. А что могло лучше импонировать Ягелле, как не могущество церкви? Он будет ненавидеть его, будет жаловаться и сетовать, но будет бояться и слушаться. Среди тяжелой борьбы уничтожил Олесницкий намерения противного лагеря и, войдя в 1423 г., как краковский епископ, в ближайший круг короля, уже не упускал польской политики пз-под своего влияния.
Велика несомненно была идея соединения Чехии с Польшей, но какие же жертвы должно было принести ей! Переходя на сторону гуситов, Польша в один момент тратила свое важное положение в католическом мире, затемняла блеск, который покрывал ее на Константном соборе, благодаря её епископам, лишалась самой надежной обороны против Тевтонского ордена. Исполняя доселе апостольскую миссию на Литве, указывая на её результаты, деятельно возвышая голос в вопросе о легальной реформе церкви, Польша морально губила орден, лишала его помощи со стороны христианского мира и обрекала на медленную смерть. Между тем, заподозренная в гуситской ереси, она обратила бы на себя крестовые походы Запада и помогла бы возродиться ордену, сокрушенному, но не в конец еще побежденному. Далее, мешаясь в чешские дела, разве не должна была бы Польша отвратить свое внимание от Литвы, только что обращенной и находившейся в слабой связи с Польшей? Разве могла бы она с успехом обуздывать стремления Витовта к полной самостоятельности, становившиеся все более и более ясными? Польская церковная иерархия отлично чувствовала это и имела в этом обстоятельстве второй важный повод к отстранению себя от гуситского вопроса. Однако оба эти повода не могли окончательно решить дело. Сознавая свою силу, Польша могла не страшиться войск всей Европы и вместе с тем не выпускать литовского вопроса из своих рук. А соединению с чешскими гуситами не подрывало ли собственно той силы, на которую опиралось польское правительство? Разве гуситское движение не сообщилось бы Польше и не обратилось бы против церковной иерархии? Польша не имела достаточно силы, чтобы одолеть страшные общественныя смуты, ареной которых была несчастная Чехия, потому что среди польского народа существовали те-же самые разрушительные элементы, открыто благоприятствовавшие гуситскому движению и ожидавшие только сигнала. Между тем, пусть пройдет в Чехии момент первого возбуждения, пусть улягутся страсти, исчезнут крайние партии — и тогда, в момент всеобщего утомления, возвращения к мирному труду и необходимых сделок с Римом настанет время, когда Польша, сильная и сохраненная, с успехом выполнит свою роль. Ведь и в то время элементы порядка в Чехии должны опереться на консервативную и родственную Польшу.
Вот те важные и благоразумные причины, которые удержали польскую иерархию от того, чтобы принять к сердцу гуситское дело.
ябеднического и убыточного в материальном отношении вызова шляхты на папский суд, чем более беднела эта масса, тем с большею завистью смотрела она на громадные богатства духовенства, наконец, она не могла понять церковной политики, которая не раз переходила за пределы узко-народных интересов. Однако оппозиция могла проявиться только со стороны политически зрелого можновладства, и действительно оттуда и вышла. Нашлись люди. сначала очень незначительная горсть, потом все более и более многочисленные партии, которые открыто порвали связь с политикой церкви, выступили против её перевеса и космополитического направления и, имея на своей стороне мнение низших слоев народа, старались выставить программу более народной, как им казалось, политики и взять правление в свои руки. Такая положительная программа была нелегкой вещью, потому что при двух великих задачах, соединении с Литвой и борьбе с орденом, которые захватила себе церковная иерархия, можно ли было бы выдумать что-нибудь новое. Итак, следовало ожидать удобного случая, который представился только лишь благодаря новому историческому и религиозному движению, вышедшему из Чехии и потрясшему всю Европу — гуситству.
Блеск Польши, её соединение с Литвой, её грюнвальденский триумф тем чувствительнее заставили чешский народ ощутить тяготевшее над ним немецкое господство. Поэтому в Чехии готовилась борьба славянства против онемечивания, и эта борьба вспыхнула тем сильнее, что к ней примешался религиозный элемент вместе с национальным. Это были времена печального раздвоения в лоне католической церкви: двое пап, один в Риме, другой в Авиньоне, уже с 1378 г. осыпали друг друга взаимными проклятиями, духовенство, предавшись политическим делам, забывало о своих церковных обязанностях, алчность к богатствам побуждало его к лихоимствам и злоупотреблениям. Более рассудительные люди с трепетом смотрели на это, во всей церкви слышались требования реформы, состоялся всеобщий собор в Пизе, но без всяких результатов, был обявлен Констанцский собор. Более нетерпеливые головы не хотели однако ожидать постановлений собора, не веря в их действительность, они начали самовольно провозглашать реформу и мыслью о ней разжигать умы толпы. Сильнее всего раздался такой голос в процветавшем тогда пражском университете из уст Яна Гуса, а когда Гус, обличенный на соборе в ереси, защищая свои положения, умер на костре, восстала вся Чехия и в неудержимом порыве снесла вместе с своей церковной иерархией и все влияние немецкой империи, поддерживавшей эту иерархию. Под лозунгом гуситства чешский народ одержал самые блестящие триумфы над угнетавшим его до сих пор немецким миром, высоко поднял знамя славянской независимости, а не имея отечественной династии, кому другому должей был он предложить трон, как не победителю при Грюнвальдене, Ягелле? Под покровом его могущества должны были улечься разъяренные страсти чешского народа, закончиться новая организация, и два братских народа в самом сердце Европы должы были соединиться в одно славянское государство.
Слишком важна была эта мысль, слишком увлекательны перспективы, чтобы они не могли найти доступа к чувству и мысли поляков. Сознание близкого родства с чехами живо сохранилось в народной памяти, чешский язык был еще так близок к польскому, что польский народ совершенно понимал чешских проповедников. Ненависть к немцам объединяла лучше, чем что-либо другое, оба народа, а на полях Грюнвальдена чешская кровь лилась вместе с польской. Гуситство делало устрашающие успехи в рядах низшего духовенства и между рыцарством, за него ухватились наконец некоторые польские паны, не расположенные к церковной иерархии, и под лозунгом соединения Чехии с Польшей организовали особую партию, все яснее и яснее выказывавшую свою приязнь гуситам.
Польская церковь очутилась в трудном положении, но если она могла поколебаться и выбрать нерешительный образ действий, то не поколебался ни на минуту, не отступил от программы ни на один шаг новый вождь всей церковной партии, Сбигнев Олесницкий. Ягелло, будучи обязан ему своим спасением в грюнвальденской битве, сделал его своим секретарем и открыл ему дорогу к почестям. Но честолюбие молодого секретаря простиралось дальше самых почестей, он помышлял только о том, как бы уничтожить влияние Витовта, управлять Польшей и завладеть Ягеллой. Достигнуть этой цели он мог лишь в том случае, если ему удастся стать единственным представителем церкви в Польше, если он поставит интересы церкви выше интересов государства и, захватив власть во имя этого высшего могущества, потребует покорности от панов, князей и от самого короля. Такое смелое предприятие сокрушило бы каждого человека, не имеющаго той неумолимой последовательности и беззаветности, того дара господствовать над людскими помыслами, каким обладал сам Олесницкий. Он нисколько не побоялся отвратить от себя Ягеллу, решительно выступив за перевес церкви, он знал честолюбивое, а в сущности бесхарактерное настроение короля, знал, что тот будет владеть им, кто лучше и решительнее будет импонировать ему. А что могло лучше импонировать Ягелле, как не могущество церкви? Он будет ненавидеть его, будет жаловаться и сетовать, но будет бояться и слушаться. Среди тяжелой борьбы уничтожил Олесницкий намерения противного лагеря и, войдя в 1423 г., как краковский епископ, в ближайший круг короля, уже не упускал польской политики пз-под своего влияния.
Велика несомненно была идея соединения Чехии с Польшей, но какие же жертвы должно было принести ей! Переходя на сторону гуситов, Польша в один момент тратила свое важное положение в католическом мире, затемняла блеск, который покрывал ее на Константном соборе, благодаря её епископам, лишалась самой надежной обороны против Тевтонского ордена. Исполняя доселе апостольскую миссию на Литве, указывая на её результаты, деятельно возвышая голос в вопросе о легальной реформе церкви, Польша морально губила орден, лишала его помощи со стороны христианского мира и обрекала на медленную смерть. Между тем, заподозренная в гуситской ереси, она обратила бы на себя крестовые походы Запада и помогла бы возродиться ордену, сокрушенному, но не в конец еще побежденному. Далее, мешаясь в чешские дела, разве не должна была бы Польша отвратить свое внимание от Литвы, только что обращенной и находившейся в слабой связи с Польшей? Разве могла бы она с успехом обуздывать стремления Витовта к полной самостоятельности, становившиеся все более и более ясными? Польская церковная иерархия отлично чувствовала это и имела в этом обстоятельстве второй важный повод к отстранению себя от гуситского вопроса. Однако оба эти повода не могли окончательно решить дело. Сознавая свою силу, Польша могла не страшиться войск всей Европы и вместе с тем не выпускать литовского вопроса из своих рук. А соединению с чешскими гуситами не подрывало ли собственно той силы, на которую опиралось польское правительство? Разве гуситское движение не сообщилось бы Польше и не обратилось бы против церковной иерархии? Польша не имела достаточно силы, чтобы одолеть страшные общественныя смуты, ареной которых была несчастная Чехия, потому что среди польского народа существовали те-же самые разрушительные элементы, открыто благоприятствовавшие гуситскому движению и ожидавшие только сигнала. Между тем, пусть пройдет в Чехии момент первого возбуждения, пусть улягутся страсти, исчезнут крайние партии — и тогда, в момент всеобщего утомления, возвращения к мирному труду и необходимых сделок с Римом настанет время, когда Польша, сильная и сохраненная, с успехом выполнит свою роль. Ведь и в то время элементы порядка в Чехии должны опереться на консервативную и родственную Польшу.
Вот те важные и благоразумные причины, которые удержали польскую иерархию от того, чтобы принять к сердцу гуситское дело.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.