С началом ХVIII века все государства Европы уже увидели свои вековые старания увенчанными благоприятным результатом. Всюду окончательно завершилось создание правительственной власти, понятой новым образом. Всюду правительство сосредоточило в своих руках не только верховную власть, но вместе с тем все силы и средства народа, обширные администрации обеспечивали ему быстрое и точное исполнение приказаний, а постоянные, хорошо обученные армии поддерживали его заграничную политику своим вооруженным давлением. Так организовались в то время три государства, соседних с Польшей: Австрия, Пруссия и Россия. Австрия по Карловицкому миру 1699 г. окончательно вытеснила турок из Венгрии, подавила вместе с тем зародыш беспрестанных бунтов в
последней и Прагматической Санкцией Карла VI соединила свои разнородные немецкие, чешские и венгерские владения в одно неразрывное целое, в одну австрийскую монархию, в которой существовало одно общее главное управление (придворная канцелярия) в Вене, общее государственное казначейство и общее войско.
В царствование Марии Терезии Австрия должна была начать большую работу над своим дальнейшим внутренним развитием равным образом в духе полной централизации. Пруссия, соединенная в 1611 г. с Бранденбургом, по велявскому трактату 1657 г. и по оливскому миру 1660 приобрела признание своей независимости от Польши, точно также лихорадочно работала над казной и войском и, принимая хотя с малыми силами решительное участие во всем общеевропейских делах, увеличивалась новыми владениями. Фридрих I в 1702 г. добился признания за собой нового титула, королевского, Фридрих II, идя далее по стопам своих предшественников и неустанно трудясь над внутренней организацией, возвысил Пруссию на степень европейского государства и начал борьбу с Австрией за первенство в Германии. Наконец Петр Великий, принимая в 1721 г. титул императора всероссийского, из московского царства, своими одеревеневшими учреждениями удаленного от европейского прогресса и европейских учреждений, создал современную Россию, государство, внушающее уважение к себе своею военной силой, численностью населения и силой производительности, государство, которое, заняв после внезапной смерти Карла XII (1717 г.) Эстонию и Лифляндию по ништадтскому договору 1721 г, тем самым приобрело себе господство над Балтийским морем, тяжко нависло над всем востоком Европы и начало великую наступательную борьбу с Турцией, ослабленной Собеским.
И вот среди этих централизованных, абсолютных, военных государств Польша увидела себя такой, какой утвердил ее примирительный сейм 1717 г., без всякой внутренней организации, без энергичной власти, без соответствующего войска и налогов, причем был прегражден путь и всякой реформе в этом направлении. В ХVII веке у Польши не было недостатка в военной силе. Она безмерно дорого стоила стране, потому что войска, набранные для войны, не получая в срок должной платы, составляли конфедерации, производили наезды на королевские, церковные и частные имения, содержались посредством контрибуции с них же потом предъявляли баснословные претензии к государственному казначейству, которые сейм в конце концов принужден был удовлетворять. Однако, хотя и составлявшие конфедерации и недисциплинированные, но многочисленные военные отряды постоянно находились под оружием, со времени Батория значительная часть шляхты бросилась на рыцарское ремесло, ища в нем пропитания, добычи, должностей и славы. В минуту опасности имелись обученные и мужественные солдаты, которые производили чудеса под предводительством великих полководцев и героев. Недоставало единственно регулярно уплачиваемых податей и вследствие того лучшей, способной к совершенствованию, организации.
С началом ХVIII века отношения совершенно изменились. Военное искусство основывалось преимущественно на артиллерии и пехоте, которых почти вовсе недоставало в польском войске, составленном из конницы, новая военная тактика прежде всего требовала организации и дисциплины, которых не могло заменить самое величайшее мужество. И в такой-то момент примирительный сейм, правда, назначил постоянные подати на постоянную армию, но определил её численность до смешного малой. Общее расстройство весьма ярко отразилось и в военной администрации. Вследствие неслыханных злоупотреблений едва только половина определенного числа, т.е. 12.000 человек, стало под оружием, о пехоте и артиллерии почти не было речи, военной дисциплины совсем не существовало) значительная част войска состояла из иностранцев, военный дух совершенно исчез.
Примирительный сейм совершенно похож на тот компромисс, которым, за сто лет перед тем, закончился мятеж Зебржидовского. В то время народ и все партии сказали себе: «Зачем нам бороться за осуществление известной формы правления, если наши усилия навлекают на нас только бесплодные труды, так будем, с золотой нашей свободой, пользоваться драгоценным внутренним спокойствием!» Теперь весь народ повторил то же самое рассуждение и применил его к внешней политике: «Зачем нам заботиться о содержании большой военной силы и о прежнем нашем влиянии на внешнюю политику, как скоро нам это стоит так дорого? Мы лучше откажемся от всякого голоса в Европе, дадим ручательство нашим соседям, что мы всегда останемся бессильными и слабыми, и когда мы ни для кого не будем опасными, все оставят нас в покое!» Все стремилось в Польше к спокойствию, к наслаждению, не замечая, что такое спокойствие может быть только временным, что народ, до тех пор, пока живет, должен необходимо двигаться, что, не желая прогрессировать и развиваться, он неизбежно должен идти назад. Жажда спокойствия была такою сильной, что единственно в этом направлении сохранения спокойствия народ выказывал решимость и силу и уничтожил все интриги Августа, могшие нарушить спокойствие. Полная, абсолютная апатия народа предохраняла его от насилия соседей, конечно, лишь до поры до времени, пока не наступило согласие между ними относительно раздела Польши. Политика России побуждала ее включить в свой состав всю Польшу. До тех пор, пока Россия думала, что она только одна сможет всю Польшу включить в свой состав, она, будучи уже уверена в своем перевесе, ждала удобного момента, чтобы ей не нужно было обращать внимания на Пруссию и на Австрию и чтобы не допустить их до участия в разделе. Однако Пруссия и Австрия стали на страже своих интересов, приготовившись не допускать Россию занять целую Польшу и через это чрезвычайно увеличиться. Так до известного времени действительно оправдывался лозунг тогдашней польской шляхты: "Польша стоит беспорядком" (Polska nierzademstoi).
Эта апатия народа в саксонскую эпоху сообщается и нам теперь, когда мы слышим его историю. История XVII века болезненно потрясала Польшу, потому что в ней мы видели более здравых и рассудительных людей и такие же партии, и эти люди и партии надламывались в борьбе с невежеством, которое охватывало умы, с чудовищными учреждениями, которые способны были обессилить их самые благородные порывы. История же первой половины XVIII в. — это сплошная картина грубого материализма, лишенная света. Мы уже заранее знаем, к чему все стремится, не имеем никакой надежды, ничто уже не встречает нас неподготовленными, не поражает, не волнует.
Странное невежество овладело польскими умами, некогда так стремившимися к совету, с такою лихорадочною жадностью усваивавшими себе результаты общего развития и знания. Польская молодежь, сыновья шляхтичей, перестала ездить учиться в заграничные университеты, потому что чему же она могла научиться в них? Хотя бы она и избегла протестантских или вольномысленных идей, которые распространялись в немецких и французских университетах, то все-таки должна была приобрести в них лучшие и более здравые политические понятия и, возвратившись на родину, стремиться к преобразованию и перемене отечественных условий. А этого не хотели отцы и потому держали молодежь вдали от науки, столь опасной, воспитывали детей на родине, а если — что редко случалось — уже и посылали их заграницу, то только для усвоения заграничных мод, языка и испорченности. Подобный недоученый панич, возвратившись на родину, действительно, пренебрегал ей, но, не думая серьезно о том, как бы освободить ее от злополучия, и будучи неспособен к работе, самым отличным образом пользовался анархией и из-за личной выгоды служил своим и чужим самым лучшим орудием для окончательного падения отчизны. А каковы были польские школы с половины XVII века, мы уже говорили выше. Спросим теперь, почему польские иезуиты, составлявшие ведь отрасль громадного космополитического и централизованного общества, не воспользовались для своей организации иностранной наукой, не удержались на высоте её и не только не сумели с успехом противодействовать общему упадку польского общества, но и сами принимали деятельное участие в этом упадке? Ведя народную политику по ложному пути вследствие своего космополитизма, они должны были вследствие его же поддерживать народное просвещение на одном уровне с другими странами. Однако это предположение нисколько не оправдывается в истории Польши, иезуиты-поляки слишком были поляками, слишком мало пользовались своими космополитическими связями, и, принимая их отрицательные стороны не умели принимать положительных. Польская провинция, которую составили иезуиты, предоставленная самой себе и находившаяся в стороне от других, даже в самом ордене не пользовалась большим доверием, не нашла точки опоры, и польские иезуиты вместе со всем народом обрушились в бездну падения. Их первый гибельный и ошибочный шаг мы указали уже в бунте Зебржидовского. Вместо того, чтобы противиться массе и распространять здравые понятия о любви к родине, о сильном правительстве, об уважении к закону, как это делал Скарга, иезуиты отбросили свое политическое учение, ринулись в объятия золотой свободы и, льстя массе, стали учить, что золотая свобода имеет самый сильный оплот в католичестве и в иезуитах. Эта лесть их погубила, потому что, когда польское общество стало все более и более падать, все более и более унижаться и превозносить свои ошибки, как добродетели, они, идя по той же скользкой дороге лести, вместо того, чтобы противиться злу, прилаживали свои школы к понятиям испорченного общества и создали наконец ту систему воспитания, над которой справедливо тяготело проклятие последующих поколений.
Без этой системы обучения, которой в точности соответствовало домашнее воспитание, мы, действительно, не могли бы понять, почему народ в течении полутораста лет не мог возродиться нравственно и умственно, но с каждым поколением падал все ниже и ниже.
Иезуитское обучение, как мы уже об этом упоминали, прежде всего держало молодежь вдали от всякой истинной самостоятельной науки, потому что такая наука могла довести до ереси и неверия. Молодежь питали только крупинками наук, из которых тщательно вытравлена была всякая внутренняя связь, всякая тень свободного исследования, свободной мысли. Поэтому польское шляхетское общество в своем просвещении далеко отстало от других европейских народов, за которыми оно некогда шло так смело и отважно. В массе своей это общество не имело теперь понятия об истинном просвещении, и тогдашняя польская литература ни в одном направлении не могла достичь оригинальности. Как панегирики и диалоги подавили всякую настоящую поэзию, как напыщенное ораторство подавило политику и право, так эрудиция, соединенная с цензурой, не допускавшей никакой критики и самостоятельной мысли, подавила настоящую науку. Поэтому мы видим бесполезную эрудицию и только эрудицию в огромных по размерам произведениях этой эпохи, в «Короне польской» или гербовнике Каспара Несецкого (1728—1733), в «Политических и нравственных разговорах Артаксеркса с Эвандром» (1709) Станислава Гераклия Любомирского, в «Праве польского государства» (jus regni Poloniae) (1702) Николая Заляшовского и в самых лучших сравнительно, статистико-географических сочинениях Владислава Александра Любенского (ум. 1767). Но и одна эта эрудиция была уделом единственно небольшого слоя людей, которые оставались без всякого влияния на массу общества. Литература саксонской эпохи также наплодила чудовищные чудачества, вроде четырехтомного творения Бенедикта Хмелевского: «Новые Афины или академия, наполненная всяческим знанием» (1746 —1756), представляющего из себя кучу бессмыслиц и бредней, которыми однако восхищалась шляхта.
Другой основой иезуитского воспитания было соревнование, соперничество, надежда на отличия и награды. Молодежь должна была учиться не из чувства обязанности, не для служения родине, а по суетности и эгоизму. Можно ли удивляться поэтому, что молодежь выростала надутыми пузырями, которые отбрасывали от себя всякую возвышенную мысль и уничтожали каждого человека, стоявшего выше их, выростала гражданами, которые в своей общественной жизни точно также, как и на школьных скамейках, стремились только к отличиям и наградам, к чинам и доходным староствам и, не будучи в состоянии все получить их, мстили королю, раздававшему вакантные места, и Речи Посполитой? В системе иезуитского воспитания встречались впрочем странные противоречия. Рядом с величайшим самоволием, терпимостью к кровавым насилиям и приучиванием молодежи к праздности постоянными праздниками и торжествами, в иезуитских школах господствовала нагайка («bizun»). Плетьми на ковре говорила школа честолюбию своих воспитанников, плетьми на ковре угощал, по этому примеру, отец сына, если не было причины для наказания и гнева, так по отцовской нежности и любви. Это вовсе не было средством школьной или родительской дисциплины, но средством для искоренения чувства собственного достоинства и возвышенного честолюбия. Пропитывая молодежь смешным обоготворением шляхетского герба и соединенной с ним золотой свободы, уча её пренебрегать всем, что только не принадлежало к шляхте, иезуиты уже в школе умели подготовлять ее к раболепству перед магнатами, учили, как льстить и кадить фимиамом перед панами, как унижаться перед ними, как отступать от своего убеждения, как терять свое личное достоинство. Из школ молодые люди отправлялись на панские дворы для приобретения светского лоска и довершения воспитания и для карьеры, которая без панской протекции была уже невозможна.
Общество, лишенное таким образом не только образования, но и истинного честолюбия, отстраненное от всего, что могло бы возвышать его мысль и чувство и закалять волю, должно было не только замкнуться в грубом эгоизме, но вместе с тем потерять охоту и силу даже к экономическому труду, в котором некогда так высоко стояло. В продолжение долголетнего мира затянулись раны, нанесенные сельскому хозяйству последними войнами, плодородные южно-русские провинции снова заселились и стали обрабатываться, но, если брать в общем, почти единственная основа материального благосостояния, земледелие, упало неслыханным образом. Большие пространства в середине Речи Посполитой сделались пустыней, потому что шляхтич ленился теперь работать, сдавая даже управление имением в руки бессовестных слуг и управителей, хлоп же, на плечи которого была взвалена вся тяжесть труда, не видя в нем никакой выгоды для себя, несмотря на жестокое принуждение, исполнял этот труд худо и небрежно, как раб. Королевские города совершенно упали не столько в следствии опустошительных войн, сколько вследствие гибельной экономической политики, над которой мы уже выше останавливались. Подчиненные власти городских старост, подверженные насилиями буйствам шляхты, они утратили свою независимость. Участь частных городов мало разнилась от участи крестьян, которых шляхтич, хотя бы и самый мелкий, так называемый загоновый (Zagonowy — владеющий одной полосой земли (zagon)), считал своим имуществом. Поэтому, несмотря на обильные природные богатства Польши, не только в государственной казне зияла теперь пустота, но и масса общества чрезмерно обеднела. Громадные доходы нескольких богатых фамилий нисколько не содействовали увеличению богатства страны, потому что вместо того, чтобы находить себе производительное помещение в ней, они, за редкими исключениями, шли заграницу на предметы распутства и роскоши.
Среди таких печальных политических, культурных и экономических условий легко представить себе новую группировку польского общества. Хлоп, утратив чувство своего человеческого достоинства, утратил, очевидно, и всякую инициативу и предприимчивость и сделался той мертвой массой, которую вывести из оцепенения не могли уже никакие, хотя бы самые энергичные средства. Обезлюдевшие города, представлявшие только развалины прежнего величия, перестали быть в народной жизни не только политическим, но даже экономическим фактором, за исключением немногих прибалтийских немецких городов, бывших посредниками в хлебной торговле. Но и у шляхты дела шли сравнительно не лучше. Обессилив власть короля и авторитет закона, она сама досталась в добычу олигархам. Беда грозила тому шляхтичу, который осмелился бы стать на собственные ноги, иметь свое убеждение и действовать самостоятельно. Когда словесное внушение не действовало, ближайший раздраженный магнат делал наезд на него, обижал, грабил, жег, а правосудие, услужливое для магната, молчало. Низшие суды не имели никакого значения, на сеймовые суды эти дела не доходили, потому что сеймы были срываемы, а трибуналы, составленные из депутатов, выбранных шляхтой, становились теперь орудием той магнатской партии, которая одержала победу на выборах. При выборах депутатов на сеймиках совершались все те же самые скандальные сцены, что и при выборе послов. Масса судей не имела научного юридического образования, потому что юридических школ не было, вкрались ябедничество и продажность, обращавшие в посмешище отправление правосудия. Распространилась легенда, что после одного заседания трибунала, на котором была обижена убогая вдова, черти собрались на суд и постановили справедливое решение. Итак, если шляхтич хотел найти в суде защиту от соседской обиды, если хотел приобрести для себя материальную помощь и кредит, если желал воспитать сыновей и подвинуть их выше, то должен был жить во дворе знатного господина, слепо повиноваться его воле, делать, что он прикажет, не спрашивая зачем, служить всем его прихотям и личным целям. Шляхта среднего состояния, некогда сравнительно многочисленная, образованная и державшая участь государства в своих руках, еще могла удалиться в затишье домашней жизни, в котором, по крайней мере, оберегала свое достоинство, отрекаясь от политпческого значения и влияния. Но толпы шляхты, обладавшей мелкой земельной собственностью или не имевшей её вовсе (так называемая голь, голытьба, — golota или holota), не могли этого сделать, потому что не имели средств для спокойной жизни. Несмотря на предубеждение против городов, много этой шляхты но необходимости поселялось в городах, теряя через это шляхетский герб и шляхетския традиции. Остальному огромному количеству не давали подходящего поприща для деятельности и прокормления ни войско, ни бюрократия, потому что обоих этих факторов почти совершенно недоставало. Следовательно, нужно было отправляться на службу к богатым панам, сносить от них явные оскорбления и пренебрежение во всяком виде, но проводить зато праздную жизнь по их милости и на их хлебах. Шляхта перестала группироваться около определенных политических принципов, исчезли политическия партии, и всей страной управляли только личные партии, клиентелы нескольких могущественных магнатов. Каждый из таких магнатов содержал королевский двор: Радзивиллы в Несвиже, Потоцкие в Тульчине, Браницкие в Белостоке, Сенявские в Сеняве, Чарторыйские в Пулавах, каждый окружал себя придворным войском и даже одевал в ливреи подчиненную ему шляхту (албанский мундир князя Карла Радзивилла, по прозванию Раnie Kochanku). Таким образом каждый магнат представлял из себя настоящее государство, и, если бы все подали друг другу руки, хотя бы даже и разделились на известные политические партии, но только действовали бы с определенной политической мыслью, то легко создали бы сильное аристократическое правление и исцелили бы государство. Однако та же самая умственная и нравственная ржа, которая погубила народ, не пощадила также и магнатов. При упадке хозяйства и при безумной роскоши, нужно было иметь очень, очень много, чтобы удержаться на высоте папского положения. Польша не знала принципа нераздельности наследственных имений и перехода их в целости к одному из сыновей. Величайшие имения, идя в раздел между сыновьями, раздроблялись, и ни одна можновладческая семья не была уверена, сможет ли она надолго удержать свое имущественное положение. Отсюда возникала потребность и необходимость поддержать себя большими богатствами, обладание которыми было соединено с духовными и светскими должностями, отсюда — борьба за эти должности, за староства, борьба на жизнь и смерть, без всякого разбора в средствах, становится осью всей можновладческой деятельности.
И они действовали массой, но каждый для своей личной выгоды, для поддержания своего общественного положения, и они требовали наград, и они не колебались унижаться с этой целью. Половина беды еще с теми, которые унижались перед своим собственным королем ради его целей, которые отдавали собственных жен и дочерей для кратковременного развлечения Августа II или наперекор женились на незаконных дочерях короля. К несчастью, XVIII век, во всех государствах Европы, представлял довольно подобных примеров. Вскоре однако польский двор стал слишком мало привлекателен для польских магнатов.
У народа оставалась еще одна вещь, на которую он возлагал большое упование — религия. В продолжении ХVII столетия католическая церковь одержала полную победу над своими прежними соперниками. От многочисленных протестантских сект уцелели только незначительные остатки, отчасти между шляхтой, а отчасти в прусских городах. Восточная уния, вытерпев тяжелую для себя годину в царствование последних королей из династии Вазы, снова поднялась с того момента, как главный центр православия, Киев, достался в обладание России, а казачество совершенно упало. Лишенные этой опоры епископы: перемышльский, львовский и луцкий, которые до того времени сильно противились унии, приступили к ней в 1692, 1700 и 1702 годах, а сравнительно немногочисленные православные могли удержать за собой одно только могилевское епископство. Достигнув такого перевеса, униатские епископы старались поднять и реформировать свою церковь в духе западной церкви и, собравшись в 1720 г. на соборе в Замостье, сделали первые важные шаги в этом направлении. Несколько позже, в 1743 г. им удалось осуществить реформу базилианского ордена, который в униатской церкви играл роль иезуитов, почти исключительно представлял собою её интеллигенцию и доставлял епископов из свой среды. Но все эти усилия остались без того политического влияния, какого следовало от них ожидать. Латинские епископы не допустили епископов униатских до равноправности, русская шляхта толпами переходила в западное вероисповедание, и уния, таким образом запущенная и политически униженная, стала "хлопской верой" (wiara chlopska). Не лучше было однако и в господствующей католической церкви. Во время всеобщего развращения и религия выродилась в руках испорченного духовенства. Низшее необразованное духовенство падало нравственно и руководилось по преимуществу материальными интересами точно так же, как шляхта, высшее утратило всякое понятие о своем священническом призвании и, заботясь исключительно о своих огромных доходах, соперничало с магнатами в деле политической анархии и нравственной испорченности. Эту печальную действительность скрывала однако искусно надетая маска набожности и благочестия. За поругание самых священных религиозных основ старались умилостивить Бога отнятием у иноверцев свободы вероисповедания и гражданских прав и подстрекательством невежественной толпы к насилию и обезчещиванию их богослужения. После изгнания ариан в 1660 г., остались еще кальвинисты, лютеране и православные, окрещенные общим названием диссидентов. Особые постановления запрещали им строить новые храмы, ограничивая их, насколько возможно, частным богослужением, от исправления должностей они были отстранены по обычаю. Это делалось везде, и еще хуже делалось в Европе, где однако существовало сильное правительство, там жалобы притесненных не находили отклика и проходили без явного вреда для правительства. Напротив, в слабой и разложившейся Польше религиозная нетерпимость вместо того, чтобы укреплять общество, только усиливала его внутреннее расстройство. Диссиденты обращались с своими жалобами к соседям, родственным им по вере, и, мстя отчизне, всегда предоставляли им готовый предлог для вмешательства в польские дела. Иноверцы играли печальную роль в русских и шведских войнах, а польское католическое общество отплачивало им неблагоразумною местью, вследствие которой еще более отвращало их от себя. Сеймы 1717 и 1733 г. отняли у них последние политическия права: заседания в сеймах, коммиссиях и трибуналах. Печальную известность приобрело в Европе торнское дело 1724 г. иезуиты напали в Торне на протестантское население, а когда это последнее бросилось на их коллегию, обратились с жалобой в ассессорский суд, который казнил смертью городского голову, невинного Рёснера, и десять других мнимых виновников и отмстил таким образом за оскорбление иезуитской коллегии. Епископы выказывали такое усердие в этом деле, что даже папский нунций должен был обуздывать их, хотя и безуспешно. Такое духовенство низводило до пустых церемоний и возвышенные религиозные обряды, но за то в вопросах, касавшихся расшатанной частной и общественной нравственности, сохраняло выгодное молчание. Ни всеобщее пьянство и развращенность, ни торг правосудием, ни явная продажа отчизны не принудили его привести в движение те действительные средства, которыми еще оно одно могло распоряжаться.
последней и Прагматической Санкцией Карла VI соединила свои разнородные немецкие, чешские и венгерские владения в одно неразрывное целое, в одну австрийскую монархию, в которой существовало одно общее главное управление (придворная канцелярия) в Вене, общее государственное казначейство и общее войско.
В царствование Марии Терезии Австрия должна была начать большую работу над своим дальнейшим внутренним развитием равным образом в духе полной централизации. Пруссия, соединенная в 1611 г. с Бранденбургом, по велявскому трактату 1657 г. и по оливскому миру 1660 приобрела признание своей независимости от Польши, точно также лихорадочно работала над казной и войском и, принимая хотя с малыми силами решительное участие во всем общеевропейских делах, увеличивалась новыми владениями. Фридрих I в 1702 г. добился признания за собой нового титула, королевского, Фридрих II, идя далее по стопам своих предшественников и неустанно трудясь над внутренней организацией, возвысил Пруссию на степень европейского государства и начал борьбу с Австрией за первенство в Германии. Наконец Петр Великий, принимая в 1721 г. титул императора всероссийского, из московского царства, своими одеревеневшими учреждениями удаленного от европейского прогресса и европейских учреждений, создал современную Россию, государство, внушающее уважение к себе своею военной силой, численностью населения и силой производительности, государство, которое, заняв после внезапной смерти Карла XII (1717 г.) Эстонию и Лифляндию по ништадтскому договору 1721 г, тем самым приобрело себе господство над Балтийским морем, тяжко нависло над всем востоком Европы и начало великую наступательную борьбу с Турцией, ослабленной Собеским.
И вот среди этих централизованных, абсолютных, военных государств Польша увидела себя такой, какой утвердил ее примирительный сейм 1717 г., без всякой внутренней организации, без энергичной власти, без соответствующего войска и налогов, причем был прегражден путь и всякой реформе в этом направлении. В ХVII веке у Польши не было недостатка в военной силе. Она безмерно дорого стоила стране, потому что войска, набранные для войны, не получая в срок должной платы, составляли конфедерации, производили наезды на королевские, церковные и частные имения, содержались посредством контрибуции с них же потом предъявляли баснословные претензии к государственному казначейству, которые сейм в конце концов принужден был удовлетворять. Однако, хотя и составлявшие конфедерации и недисциплинированные, но многочисленные военные отряды постоянно находились под оружием, со времени Батория значительная часть шляхты бросилась на рыцарское ремесло, ища в нем пропитания, добычи, должностей и славы. В минуту опасности имелись обученные и мужественные солдаты, которые производили чудеса под предводительством великих полководцев и героев. Недоставало единственно регулярно уплачиваемых податей и вследствие того лучшей, способной к совершенствованию, организации.
С началом ХVIII века отношения совершенно изменились. Военное искусство основывалось преимущественно на артиллерии и пехоте, которых почти вовсе недоставало в польском войске, составленном из конницы, новая военная тактика прежде всего требовала организации и дисциплины, которых не могло заменить самое величайшее мужество. И в такой-то момент примирительный сейм, правда, назначил постоянные подати на постоянную армию, но определил её численность до смешного малой. Общее расстройство весьма ярко отразилось и в военной администрации. Вследствие неслыханных злоупотреблений едва только половина определенного числа, т.е. 12.000 человек, стало под оружием, о пехоте и артиллерии почти не было речи, военной дисциплины совсем не существовало) значительная част войска состояла из иностранцев, военный дух совершенно исчез.
Примирительный сейм совершенно похож на тот компромисс, которым, за сто лет перед тем, закончился мятеж Зебржидовского. В то время народ и все партии сказали себе: «Зачем нам бороться за осуществление известной формы правления, если наши усилия навлекают на нас только бесплодные труды, так будем, с золотой нашей свободой, пользоваться драгоценным внутренним спокойствием!» Теперь весь народ повторил то же самое рассуждение и применил его к внешней политике: «Зачем нам заботиться о содержании большой военной силы и о прежнем нашем влиянии на внешнюю политику, как скоро нам это стоит так дорого? Мы лучше откажемся от всякого голоса в Европе, дадим ручательство нашим соседям, что мы всегда останемся бессильными и слабыми, и когда мы ни для кого не будем опасными, все оставят нас в покое!» Все стремилось в Польше к спокойствию, к наслаждению, не замечая, что такое спокойствие может быть только временным, что народ, до тех пор, пока живет, должен необходимо двигаться, что, не желая прогрессировать и развиваться, он неизбежно должен идти назад. Жажда спокойствия была такою сильной, что единственно в этом направлении сохранения спокойствия народ выказывал решимость и силу и уничтожил все интриги Августа, могшие нарушить спокойствие. Полная, абсолютная апатия народа предохраняла его от насилия соседей, конечно, лишь до поры до времени, пока не наступило согласие между ними относительно раздела Польши. Политика России побуждала ее включить в свой состав всю Польшу. До тех пор, пока Россия думала, что она только одна сможет всю Польшу включить в свой состав, она, будучи уже уверена в своем перевесе, ждала удобного момента, чтобы ей не нужно было обращать внимания на Пруссию и на Австрию и чтобы не допустить их до участия в разделе. Однако Пруссия и Австрия стали на страже своих интересов, приготовившись не допускать Россию занять целую Польшу и через это чрезвычайно увеличиться. Так до известного времени действительно оправдывался лозунг тогдашней польской шляхты: "Польша стоит беспорядком" (Polska nierzademstoi).
Эта апатия народа в саксонскую эпоху сообщается и нам теперь, когда мы слышим его историю. История XVII века болезненно потрясала Польшу, потому что в ней мы видели более здравых и рассудительных людей и такие же партии, и эти люди и партии надламывались в борьбе с невежеством, которое охватывало умы, с чудовищными учреждениями, которые способны были обессилить их самые благородные порывы. История же первой половины XVIII в. — это сплошная картина грубого материализма, лишенная света. Мы уже заранее знаем, к чему все стремится, не имеем никакой надежды, ничто уже не встречает нас неподготовленными, не поражает, не волнует.
Странное невежество овладело польскими умами, некогда так стремившимися к совету, с такою лихорадочною жадностью усваивавшими себе результаты общего развития и знания. Польская молодежь, сыновья шляхтичей, перестала ездить учиться в заграничные университеты, потому что чему же она могла научиться в них? Хотя бы она и избегла протестантских или вольномысленных идей, которые распространялись в немецких и французских университетах, то все-таки должна была приобрести в них лучшие и более здравые политические понятия и, возвратившись на родину, стремиться к преобразованию и перемене отечественных условий. А этого не хотели отцы и потому держали молодежь вдали от науки, столь опасной, воспитывали детей на родине, а если — что редко случалось — уже и посылали их заграницу, то только для усвоения заграничных мод, языка и испорченности. Подобный недоученый панич, возвратившись на родину, действительно, пренебрегал ей, но, не думая серьезно о том, как бы освободить ее от злополучия, и будучи неспособен к работе, самым отличным образом пользовался анархией и из-за личной выгоды служил своим и чужим самым лучшим орудием для окончательного падения отчизны. А каковы были польские школы с половины XVII века, мы уже говорили выше. Спросим теперь, почему польские иезуиты, составлявшие ведь отрасль громадного космополитического и централизованного общества, не воспользовались для своей организации иностранной наукой, не удержались на высоте её и не только не сумели с успехом противодействовать общему упадку польского общества, но и сами принимали деятельное участие в этом упадке? Ведя народную политику по ложному пути вследствие своего космополитизма, они должны были вследствие его же поддерживать народное просвещение на одном уровне с другими странами. Однако это предположение нисколько не оправдывается в истории Польши, иезуиты-поляки слишком были поляками, слишком мало пользовались своими космополитическими связями, и, принимая их отрицательные стороны не умели принимать положительных. Польская провинция, которую составили иезуиты, предоставленная самой себе и находившаяся в стороне от других, даже в самом ордене не пользовалась большим доверием, не нашла точки опоры, и польские иезуиты вместе со всем народом обрушились в бездну падения. Их первый гибельный и ошибочный шаг мы указали уже в бунте Зебржидовского. Вместо того, чтобы противиться массе и распространять здравые понятия о любви к родине, о сильном правительстве, об уважении к закону, как это делал Скарга, иезуиты отбросили свое политическое учение, ринулись в объятия золотой свободы и, льстя массе, стали учить, что золотая свобода имеет самый сильный оплот в католичестве и в иезуитах. Эта лесть их погубила, потому что, когда польское общество стало все более и более падать, все более и более унижаться и превозносить свои ошибки, как добродетели, они, идя по той же скользкой дороге лести, вместо того, чтобы противиться злу, прилаживали свои школы к понятиям испорченного общества и создали наконец ту систему воспитания, над которой справедливо тяготело проклятие последующих поколений.
Без этой системы обучения, которой в точности соответствовало домашнее воспитание, мы, действительно, не могли бы понять, почему народ в течении полутораста лет не мог возродиться нравственно и умственно, но с каждым поколением падал все ниже и ниже.
Иезуитское обучение, как мы уже об этом упоминали, прежде всего держало молодежь вдали от всякой истинной самостоятельной науки, потому что такая наука могла довести до ереси и неверия. Молодежь питали только крупинками наук, из которых тщательно вытравлена была всякая внутренняя связь, всякая тень свободного исследования, свободной мысли. Поэтому польское шляхетское общество в своем просвещении далеко отстало от других европейских народов, за которыми оно некогда шло так смело и отважно. В массе своей это общество не имело теперь понятия об истинном просвещении, и тогдашняя польская литература ни в одном направлении не могла достичь оригинальности. Как панегирики и диалоги подавили всякую настоящую поэзию, как напыщенное ораторство подавило политику и право, так эрудиция, соединенная с цензурой, не допускавшей никакой критики и самостоятельной мысли, подавила настоящую науку. Поэтому мы видим бесполезную эрудицию и только эрудицию в огромных по размерам произведениях этой эпохи, в «Короне польской» или гербовнике Каспара Несецкого (1728—1733), в «Политических и нравственных разговорах Артаксеркса с Эвандром» (1709) Станислава Гераклия Любомирского, в «Праве польского государства» (jus regni Poloniae) (1702) Николая Заляшовского и в самых лучших сравнительно, статистико-географических сочинениях Владислава Александра Любенского (ум. 1767). Но и одна эта эрудиция была уделом единственно небольшого слоя людей, которые оставались без всякого влияния на массу общества. Литература саксонской эпохи также наплодила чудовищные чудачества, вроде четырехтомного творения Бенедикта Хмелевского: «Новые Афины или академия, наполненная всяческим знанием» (1746 —1756), представляющего из себя кучу бессмыслиц и бредней, которыми однако восхищалась шляхта.
Другой основой иезуитского воспитания было соревнование, соперничество, надежда на отличия и награды. Молодежь должна была учиться не из чувства обязанности, не для служения родине, а по суетности и эгоизму. Можно ли удивляться поэтому, что молодежь выростала надутыми пузырями, которые отбрасывали от себя всякую возвышенную мысль и уничтожали каждого человека, стоявшего выше их, выростала гражданами, которые в своей общественной жизни точно также, как и на школьных скамейках, стремились только к отличиям и наградам, к чинам и доходным староствам и, не будучи в состоянии все получить их, мстили королю, раздававшему вакантные места, и Речи Посполитой? В системе иезуитского воспитания встречались впрочем странные противоречия. Рядом с величайшим самоволием, терпимостью к кровавым насилиям и приучиванием молодежи к праздности постоянными праздниками и торжествами, в иезуитских школах господствовала нагайка («bizun»). Плетьми на ковре говорила школа честолюбию своих воспитанников, плетьми на ковре угощал, по этому примеру, отец сына, если не было причины для наказания и гнева, так по отцовской нежности и любви. Это вовсе не было средством школьной или родительской дисциплины, но средством для искоренения чувства собственного достоинства и возвышенного честолюбия. Пропитывая молодежь смешным обоготворением шляхетского герба и соединенной с ним золотой свободы, уча её пренебрегать всем, что только не принадлежало к шляхте, иезуиты уже в школе умели подготовлять ее к раболепству перед магнатами, учили, как льстить и кадить фимиамом перед панами, как унижаться перед ними, как отступать от своего убеждения, как терять свое личное достоинство. Из школ молодые люди отправлялись на панские дворы для приобретения светского лоска и довершения воспитания и для карьеры, которая без панской протекции была уже невозможна.
Общество, лишенное таким образом не только образования, но и истинного честолюбия, отстраненное от всего, что могло бы возвышать его мысль и чувство и закалять волю, должно было не только замкнуться в грубом эгоизме, но вместе с тем потерять охоту и силу даже к экономическому труду, в котором некогда так высоко стояло. В продолжение долголетнего мира затянулись раны, нанесенные сельскому хозяйству последними войнами, плодородные южно-русские провинции снова заселились и стали обрабатываться, но, если брать в общем, почти единственная основа материального благосостояния, земледелие, упало неслыханным образом. Большие пространства в середине Речи Посполитой сделались пустыней, потому что шляхтич ленился теперь работать, сдавая даже управление имением в руки бессовестных слуг и управителей, хлоп же, на плечи которого была взвалена вся тяжесть труда, не видя в нем никакой выгоды для себя, несмотря на жестокое принуждение, исполнял этот труд худо и небрежно, как раб. Королевские города совершенно упали не столько в следствии опустошительных войн, сколько вследствие гибельной экономической политики, над которой мы уже выше останавливались. Подчиненные власти городских старост, подверженные насилиями буйствам шляхты, они утратили свою независимость. Участь частных городов мало разнилась от участи крестьян, которых шляхтич, хотя бы и самый мелкий, так называемый загоновый (Zagonowy — владеющий одной полосой земли (zagon)), считал своим имуществом. Поэтому, несмотря на обильные природные богатства Польши, не только в государственной казне зияла теперь пустота, но и масса общества чрезмерно обеднела. Громадные доходы нескольких богатых фамилий нисколько не содействовали увеличению богатства страны, потому что вместо того, чтобы находить себе производительное помещение в ней, они, за редкими исключениями, шли заграницу на предметы распутства и роскоши.
Среди таких печальных политических, культурных и экономических условий легко представить себе новую группировку польского общества. Хлоп, утратив чувство своего человеческого достоинства, утратил, очевидно, и всякую инициативу и предприимчивость и сделался той мертвой массой, которую вывести из оцепенения не могли уже никакие, хотя бы самые энергичные средства. Обезлюдевшие города, представлявшие только развалины прежнего величия, перестали быть в народной жизни не только политическим, но даже экономическим фактором, за исключением немногих прибалтийских немецких городов, бывших посредниками в хлебной торговле. Но и у шляхты дела шли сравнительно не лучше. Обессилив власть короля и авторитет закона, она сама досталась в добычу олигархам. Беда грозила тому шляхтичу, который осмелился бы стать на собственные ноги, иметь свое убеждение и действовать самостоятельно. Когда словесное внушение не действовало, ближайший раздраженный магнат делал наезд на него, обижал, грабил, жег, а правосудие, услужливое для магната, молчало. Низшие суды не имели никакого значения, на сеймовые суды эти дела не доходили, потому что сеймы были срываемы, а трибуналы, составленные из депутатов, выбранных шляхтой, становились теперь орудием той магнатской партии, которая одержала победу на выборах. При выборах депутатов на сеймиках совершались все те же самые скандальные сцены, что и при выборе послов. Масса судей не имела научного юридического образования, потому что юридических школ не было, вкрались ябедничество и продажность, обращавшие в посмешище отправление правосудия. Распространилась легенда, что после одного заседания трибунала, на котором была обижена убогая вдова, черти собрались на суд и постановили справедливое решение. Итак, если шляхтич хотел найти в суде защиту от соседской обиды, если хотел приобрести для себя материальную помощь и кредит, если желал воспитать сыновей и подвинуть их выше, то должен был жить во дворе знатного господина, слепо повиноваться его воле, делать, что он прикажет, не спрашивая зачем, служить всем его прихотям и личным целям. Шляхта среднего состояния, некогда сравнительно многочисленная, образованная и державшая участь государства в своих руках, еще могла удалиться в затишье домашней жизни, в котором, по крайней мере, оберегала свое достоинство, отрекаясь от политпческого значения и влияния. Но толпы шляхты, обладавшей мелкой земельной собственностью или не имевшей её вовсе (так называемая голь, голытьба, — golota или holota), не могли этого сделать, потому что не имели средств для спокойной жизни. Несмотря на предубеждение против городов, много этой шляхты но необходимости поселялось в городах, теряя через это шляхетский герб и шляхетския традиции. Остальному огромному количеству не давали подходящего поприща для деятельности и прокормления ни войско, ни бюрократия, потому что обоих этих факторов почти совершенно недоставало. Следовательно, нужно было отправляться на службу к богатым панам, сносить от них явные оскорбления и пренебрежение во всяком виде, но проводить зато праздную жизнь по их милости и на их хлебах. Шляхта перестала группироваться около определенных политических принципов, исчезли политическия партии, и всей страной управляли только личные партии, клиентелы нескольких могущественных магнатов. Каждый из таких магнатов содержал королевский двор: Радзивиллы в Несвиже, Потоцкие в Тульчине, Браницкие в Белостоке, Сенявские в Сеняве, Чарторыйские в Пулавах, каждый окружал себя придворным войском и даже одевал в ливреи подчиненную ему шляхту (албанский мундир князя Карла Радзивилла, по прозванию Раnie Kochanku). Таким образом каждый магнат представлял из себя настоящее государство, и, если бы все подали друг другу руки, хотя бы даже и разделились на известные политические партии, но только действовали бы с определенной политической мыслью, то легко создали бы сильное аристократическое правление и исцелили бы государство. Однако та же самая умственная и нравственная ржа, которая погубила народ, не пощадила также и магнатов. При упадке хозяйства и при безумной роскоши, нужно было иметь очень, очень много, чтобы удержаться на высоте папского положения. Польша не знала принципа нераздельности наследственных имений и перехода их в целости к одному из сыновей. Величайшие имения, идя в раздел между сыновьями, раздроблялись, и ни одна можновладческая семья не была уверена, сможет ли она надолго удержать свое имущественное положение. Отсюда возникала потребность и необходимость поддержать себя большими богатствами, обладание которыми было соединено с духовными и светскими должностями, отсюда — борьба за эти должности, за староства, борьба на жизнь и смерть, без всякого разбора в средствах, становится осью всей можновладческой деятельности.
И они действовали массой, но каждый для своей личной выгоды, для поддержания своего общественного положения, и они требовали наград, и они не колебались унижаться с этой целью. Половина беды еще с теми, которые унижались перед своим собственным королем ради его целей, которые отдавали собственных жен и дочерей для кратковременного развлечения Августа II или наперекор женились на незаконных дочерях короля. К несчастью, XVIII век, во всех государствах Европы, представлял довольно подобных примеров. Вскоре однако польский двор стал слишком мало привлекателен для польских магнатов.
У народа оставалась еще одна вещь, на которую он возлагал большое упование — религия. В продолжении ХVII столетия католическая церковь одержала полную победу над своими прежними соперниками. От многочисленных протестантских сект уцелели только незначительные остатки, отчасти между шляхтой, а отчасти в прусских городах. Восточная уния, вытерпев тяжелую для себя годину в царствование последних королей из династии Вазы, снова поднялась с того момента, как главный центр православия, Киев, достался в обладание России, а казачество совершенно упало. Лишенные этой опоры епископы: перемышльский, львовский и луцкий, которые до того времени сильно противились унии, приступили к ней в 1692, 1700 и 1702 годах, а сравнительно немногочисленные православные могли удержать за собой одно только могилевское епископство. Достигнув такого перевеса, униатские епископы старались поднять и реформировать свою церковь в духе западной церкви и, собравшись в 1720 г. на соборе в Замостье, сделали первые важные шаги в этом направлении. Несколько позже, в 1743 г. им удалось осуществить реформу базилианского ордена, который в униатской церкви играл роль иезуитов, почти исключительно представлял собою её интеллигенцию и доставлял епископов из свой среды. Но все эти усилия остались без того политического влияния, какого следовало от них ожидать. Латинские епископы не допустили епископов униатских до равноправности, русская шляхта толпами переходила в западное вероисповедание, и уния, таким образом запущенная и политически униженная, стала "хлопской верой" (wiara chlopska). Не лучше было однако и в господствующей католической церкви. Во время всеобщего развращения и религия выродилась в руках испорченного духовенства. Низшее необразованное духовенство падало нравственно и руководилось по преимуществу материальными интересами точно так же, как шляхта, высшее утратило всякое понятие о своем священническом призвании и, заботясь исключительно о своих огромных доходах, соперничало с магнатами в деле политической анархии и нравственной испорченности. Эту печальную действительность скрывала однако искусно надетая маска набожности и благочестия. За поругание самых священных религиозных основ старались умилостивить Бога отнятием у иноверцев свободы вероисповедания и гражданских прав и подстрекательством невежественной толпы к насилию и обезчещиванию их богослужения. После изгнания ариан в 1660 г., остались еще кальвинисты, лютеране и православные, окрещенные общим названием диссидентов. Особые постановления запрещали им строить новые храмы, ограничивая их, насколько возможно, частным богослужением, от исправления должностей они были отстранены по обычаю. Это делалось везде, и еще хуже делалось в Европе, где однако существовало сильное правительство, там жалобы притесненных не находили отклика и проходили без явного вреда для правительства. Напротив, в слабой и разложившейся Польше религиозная нетерпимость вместо того, чтобы укреплять общество, только усиливала его внутреннее расстройство. Диссиденты обращались с своими жалобами к соседям, родственным им по вере, и, мстя отчизне, всегда предоставляли им готовый предлог для вмешательства в польские дела. Иноверцы играли печальную роль в русских и шведских войнах, а польское католическое общество отплачивало им неблагоразумною местью, вследствие которой еще более отвращало их от себя. Сеймы 1717 и 1733 г. отняли у них последние политическия права: заседания в сеймах, коммиссиях и трибуналах. Печальную известность приобрело в Европе торнское дело 1724 г. иезуиты напали в Торне на протестантское население, а когда это последнее бросилось на их коллегию, обратились с жалобой в ассессорский суд, который казнил смертью городского голову, невинного Рёснера, и десять других мнимых виновников и отмстил таким образом за оскорбление иезуитской коллегии. Епископы выказывали такое усердие в этом деле, что даже папский нунций должен был обуздывать их, хотя и безуспешно. Такое духовенство низводило до пустых церемоний и возвышенные религиозные обряды, но за то в вопросах, касавшихся расшатанной частной и общественной нравственности, сохраняло выгодное молчание. Ни всеобщее пьянство и развращенность, ни торг правосудием, ни явная продажа отчизны не принудили его привести в движение те действительные средства, которыми еще оно одно могло распоряжаться.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.